Бассейн

Его плеск был всегда рядом, даже когда приходилось спасаться в сутолоке работы, в выцветших буднях, мозаике старых и новых знакомств. Ч. почти свыкся с его присутствием, знал, дома оно непременно ждет его.

Из-за него-то он и не приглашал к себе друзей: мировоззрения пришедших в гости пошатнулись бы, а этого люди не прощают, оттого и верят в свои самообманы. Ч. в свое время тоже пережил нечто вроде личностного апокалипсиса: страх за рассудок, неверие в рациональность мира, почти отчаяние.

Он отчетливо помнит день, когда обнаружил его: Ч. вернулся под утро навеселе; несколько минут сражался с ключом и замочной скважиной; облегчил мочевой пузырь; не зажигая электричества в спальне, засеменил к постели; промочил ноги; перепугался; отскочил; снова войдя по щиколотку в воду, дотянулся до выключателя; не поверил; выключил; снова включил.

Вместо пола плескалось миниатюрное море. Оно начиналось в нескольких сантиметрах от порога – сначала мелководное, дальше глубже; разбивалось прибоем о плинтуса; ворочалось; пенилось; уменьшенная копия настоящего; распластавшееся пятно синевы.

Из-за непрошенного гостя в спальне не осталось ни одной из вещей Ч., даже горшки с тропическими растениями скрылись в пучине.

Ч. решил: нужно проспаться. Не помогло.

Наутро море и не думало униматься. Тогда он записался к психотерапевту. На приеме не решился рассказать о причине визита. Пришлось выдумывать про банальный конфликт Ид и Супер-Эго. Психотерапевт посоветовал принять несовершенство мира и чаще заниматься сексом, но это и не думало помогать.

Море по-прежнему жило в спальне Ч., меняло оттенки вод, иногда штормило. Он проверял его глубину, используя старую швабру. Когда она погрузилась в воду (дно высокомерно не появлялось), Ч. выпустил ее из рук. Швабра сгинула в глубине.

Море — безбрежно.

Море — необъяснимо.

Тогда он купил с десяток мешков песка, чтобы засыпать гостя. Не помогло. Квартирант сжевал высыпанное, разразился бурей, забрызгал белизну стен, но униматься не думал.

Ч. относил воду на химическую экспертизу: в лаборатории заключили, что это всего лишь морская вода. Тогда он понял: бороться бесполезно. Остается принять правду и жить, как прежде. Он переоборудовал под спальню гостиную, перестал приглашать к себе знакомых. Город штриховало осенним дождем.

Со временем Ч. даже начало нравиться ворчание моря, едва заметный запах йода в квартире, обставленной по последним дизайнерским трендам. Он убедил себя, что персональное побережье в квартире — не так уж и плохо.

Ч. никогда не позволял себе плавать в домашнем океанце: он почти уважал его, словно существо, наделенное разумом. Искупаться значило бы оскорбить постояльца. Иногда Ч. зажигал в спальне свет, включал музыку и часами наблюдал за жизнью странного водоема. Даже купил декоративных рыб. Море приняло их, не штормило неделю.

Принять существование домашнего океанца для Ч. означало усомниться во всем, что выдавали за правду о мире, ведь если водоем мог беспричинно заменить собой пол одной из комнат, во всеобщих представлениях о реальности явно скрывался изъян. Ведь даже если бы подобные моря появлялись в каждых четырех домах из десяти, их обитатели скрывали бы это присутствие и делали бы вид, что у них самые тривиальные жилища, что в целом подобные происшествия — некий вывих в устройстве вселенной.

Внимательно приглядевшись, Ч. нашел в глубине мозга пятнышко страха. Семечко, которое еще должно было прорасти. Его море не было ни хорошим, ни плохим, вносило в черный цвет Города оттенки индиго, но своим присутствием в его жизни выделяло его, заставляло сомневаться в общепринятых представлениях о действительности. Именно поэтому мое выглядело опасным. Ч. снова скрывал в себе нечто, что мир не пожелает понять и принять. Как когда-то давно, в детстве. Он слишком хорошо изучил людей за последние годы. До горчащей правды.

Никогда.

Никогда и никто.

Никогда и никто не должен узнать, что творится за бронированной дверью его квартиры.

Пятнышко страха увеличивалось день ото дня, пока не стало кровоточащей и гноящейся раной. Ч. теперь не раз просыпался от повторяющегося кошмара: к нему вламывались неизвестные, предъявляли обвинения в нелегальном содержании моря, зачитывали приговор и после череды нудных заседаний расстреливали. Пули входили в плоть укусами пчел, мир затягивало белым, тогда Ч. просыпался. Перечеркнуть обретенную жизнь и оказаться один на один с собственным морем он, пожалуй, не смог бы.

Ч. родился почти у Полярного круга, в городке неудавшихся биографий и провонявших мочой подъездов. Здесь появлялись на свет затем, чтобы в ранней молодости растерять последние из иллюзий, ожесточиться, огрубеть, пристраститься к бутылке и отдать себя на службу Заводу. Завод испражнялся в небо отравленным дымом, набивал брюхо человечиной, переваривал ее, отрыгивал рудой, руду грузили и отсылали подальше от бессолнечной зимы и не случившихся жизней. Сюда почти никто не приезжал. Уезжали еще реже.

Никогда не знавший отца, семилетний Ч. лишился матери в одно вьюжное утро: авария на Заводе забрала ее. Тогда-то и начались его скитания по родственникам. Мальчик видел, как тетка с мужем поливают свекра кипятком. Как седьмая вода ни киселе его матери пытается прирезать в пьяной ссоре супругу. Самого Ч., когда ему случалось заплакать, приводили в себя, окуная головой в таз. Мальчишка едва не захлебывался; утирал слезы; смирялся.

Потом приходили болезни: от вечно сырых стен; плесени на потолке; невозможности солнца. Больницы, больницы, больницы; невнятные диагнозов; цинизм врачей; безразличие родственников; снова больницы; нагромождение белого; чистота.

Когда становилось лучше и Ч. возвращался в свое новое, как всегда временное, пристанище, когда удавалось забиться от матов и ссор в сумрак таких похожих друг на друга комнатенок, он обращался за помощью к книгам, взятым тайком в библиотеке. Они заменяли жизнь, обезболивали. На их страницах жили другие люди, непохожие ни на кого из тех, кто его окружал.

В школе у Ч. удавалось ровно то, что не получалось у других, и наоборот, он не мог преуспеть в элементарном для любого из одноклассников. В два счета он решал сложные задачи (они не казались трудными), а сверстники его за это тихо ненавидели. Ч. не понимал причин; продолжать терпеть свое детство.

Мир всегда молчал. Ч. любил его за скупую и эфемерную красоту, которая проступала иногда даже в дыме, что поднимался над заснеженной крышей. Он испытывал необъяснимую нежность к холодным равнинам, ветреным пустырям, но никогда не чувствовал подобного в ответ. Упреки; издевки; унижения. Его существованию сопутствовала печаль ребенка, брошенного в неизвестном городе, наивно влюбленного в его туманы и не любимого ими.

Как только Ч. стукнуло шестнадцать, он нашел в себе силы бежать к Югу. Оставил в той, завершившейся, жизни небо из выхлопов труб и испарений шлака. Не взял с собой ничего, кроме рюкзака с одеждой. Он мчался туда, где лучистым спрутом на карте раскидывался Город, шевелил щупальцами с присосками-окнами. Стрекочущий миллионами человеческих судеб Город и совершенно равнодушный к его существованию.

Первый день в нем Ч. запомнил надолго. Такой банальный поступок: билет на катер. Дальше — река. Спокойствие вод. Туристы множили себя на селфи, через Instagram и Facebook разносили участок пространства и времени в самые дальние уголки планеты.

После приезда Город складывался для Ч. из двух противоположных образов. Первый — щедрый, он дразнил своими сокровищами, обещал тысячу возможностей за каждым перекрестком. Второй — расчетливый и жестокий, в котором для Ч. навсегда была отведена роль пустого места.

Самооценка Ч., словно наспех возведенное здание, покосилась, чтобы вот-вот рухнуть. Каждый встречный, похоже, считал своим долгом сообщить ему, что он никогда никем в жизни не станет, а происхождение определяет судьбу, как Рок в античной трагедии. В отношениях с окружающими рано или поздно наступал момент, когда Ч. сообщал, откуда приехал. В ту же минуту что-то трещало. Едва незаметно, но к нему начинали относиться иначе. Тогда он научился лгать и не доверять людям.

В витринах Город выставлял напоказ осколки другого мира: более светлого, гармоничного, темноту перетягивал золотом. Ч. блуждал по магазинам, наблюдал: учтивые продавцы; подсвеченные товары; тотальная иллюзия благополучия. Окровавленный зев Завода становился бессильным. Казалось, достаточно всего-то купить рубашку, надеть на себя, и у Ч. получится влезть в новую кожу, даже больше, в новую жизнь. В эту, магазинную, опрятную.

Ч. нанимался на любые работы, довольствовался самым дешевым жильем, делил крышу с мигрантами из Азии, андеграундными художниками, сутенерами и всеми, кого Город настойчиво пытался выплюнуть из себя. Опустошенный, Ч. снова и снова сражался с ним и делал хоть полшага, но вперед. Он вставал спозаранку, чтобы успеть на пробежку: закаливал здоровье, подточенное хилым детством. Нарабатывал навыки общения, пытаясь понять, что можно позволить себе с людьми, а что нет. Мало-помалу Ч. преодолевал в себе мальчишку, которым когда-то был. Он сочувствовал тому ребенку, но желание отпустить его навсегда оказалось сильнее. Призрак жизни маячил перед ним: всегда недостижимый.

Прошел год-другой. Его тело окрепло от физических нагрузок. В какой-то момент Ч. пересек черту, за которой существовать во внешнем мире стало комфортнее, чем во внутреннем. Это ощущение было новым, незнакомым и невероятно приятным. Он все ближе приближался к тому, чтобы настичь, наконец, мираж жизни.

Ч. обзавелся парой-тройкой друзей. Они выбирались иногда за Город, чтобы выпасть из собственных жизней; они встречались, чтобы болтать ни о чем и обо всем; они забывали о сне ночь за ночью.

Ч. влюблялся: с прогулками под луной; утрами в незнакомых кроватях; расставаниями под грозу, бившую в барабаны над Городом; шумными ссорами; драками.

Он оставлял работу за работой: купил, наконец, долгожданный фотоаппарат. Поломав голову, разобрался в основах экспозиции и выдержки. Фотографировал маниакально. Больше крупными планами. Снимал отражения прохожих в витринах; зажженные окна молчащих домов; аквариумный свет ночной рекламы. Всегда несколько разочарованный, неуверенный в своих силах, он уничтожал фотографию за фотографией.

Пришлось подождать еще немного, и Ч. продал несколько работ в интернет-журнал. Это помогло устроиться в фотомастерскую. Теперь день за днем он обрабатывал снимки для документов и распечатывал в четырехугольниках события чужих судеб, а после продолжал рассылать свои снимки по десяткам электронных адресов. Электронные адреса молчали.

Сначала его работы ругали. Они бросали вызов правилам, отчасти из-за дерзости возраста, отчасти из-за дилетантства. В них было много света и цвета: неоновые огни; витрины; расплывчатые очертания предметов в сумерках; китайский фонарик луны над Городом.

Ч. проводил за работой недели. Наконец, почти научился передавать то, что чувствовал. Кое-как, благодаря помощи друзей, ему удалось открыть персональную выставку. Посещали ее слабо. Иногда сюда забредали скучающие парочки. Подолгу у работ не задерживались. Ч. приходил каждый вечер после закрытия, оставался на час или два среди своих работ. Останавливался возле каждой из них, словно что-то пытался услышать. Не слышал ничего.

В целом его первую выставку приняли прохладно, отчасти скептически, а, по большому счету, не заметили.

Он пережил почти романтическую историю: Ч. в первый раз летел отдыхать. С пересадкой в крупном международном аэропорту. Они встретились в зале ожидания; отправлялись, естественно, в разные части континента; провели друг с другом несколько часов за разговорами; обменялись номерами телефонов, а после стали двумя подвижными светилами, которые чертили небо в противоположных направлениях.

Спустя несколько месяцев Ч. полетел в самую западную из европейских столиц, чтобы встретиться снова. Та встретила его обожженной солнцем, пряничной, гнавшей по венам улиц трамваи. Вдвоем они исходили за лето весь город: слушали вечерами джаз и пили жинжинью; отдавались страсти в густой средиземноморской ночи; Атлантический океан делал кожу соленой. Потом лето выветрилось. Ч. вернулся в Город и пошел дальше своим путем. Он знал: останавливаться не следует никогда и нигде. Менять адреса и номера телефонов, не прорастать ни в ком надолго, преследовать морок жизнь, чтобы однажды догнать.

Ч. уже почти чувствовал себя жителем Города. У него появились друзья из арт-тусовки. Его даже почти приняли. На правах человека, которого всегда можно попросить сделать пару-тройку снимков для социальной сети. Но мир искусства смотрел на него сверху вниз. Были очередные попытки выставок. Результат — тот же. В разговорах о Ч. начали между делом слегка ухмыляться. Тогда он принял свою посредственность и зажил дальше. Зачатками стиля Ч. обладал. Оставалось только приспособить эти навыки к коммерческой фотосъемке, и тогда...

Шло время победившего материализма. Люди тратили данные раз в вечность жизни, чтобы подняться; жить здесь и сейчас; тратить больше; зарабатывать больше. Эпоха была всего лишь супермаркетов, где продавали превосходство, в разных формах, но всегда дорого. Сменив специализацию на food-фотографию, Ч. преуспел. У него завелись деньги. Обделенный прежде во всем, он удовлетворял желание покупать почти похотливо. Приобретенное будило еще более неистовую жажду, но Ч. никогда не насыщался.

Он научился искусно лгать: теперь знал, что наличие интеллекта лучше скрывать, так как большинство его наличие оскорбляет. Мир жил по правилам казаться, а не быть, и Ч. принял его правила как должное. Если систему по каким-то причинам изменить невозможно, приходится искать способы, как ее обмануть. Поэтому чем она нелепее, тем больше травмирует человеческую природу: либо ломает людей, и они, разбитые, оказываются в маргиналах, либо превращает в парад костюмов всех, кто к ней приспосабливается.

Пропасть между тем, что Ч. думал и что говорил, росла. Знакомство за знакомством открыли для него дорогу в мир людей, которые могли от скуки приехать в модный бутик, скупить всю одежду, обувь, часы, бижутерию, а затем остаться дома один на один с приобретенным, не зная, что делать с циклопической грудой и не испытав ни капли удовлетворения.

Этот мир и не думал принимать Ч. за своего. И в нем он оставался посторонним, обреченным на невыносимую свободу. Он сделал путь из самых низов почти к самым верхам, чтобы найти на двух полюсах жизни разные виды абсурда. Оставалось принять всю эту нелепицу, садистскую шутку под названием жизнь. В ее почти абсолютной свободе можно было стать кем угодно, если приложить достаточно сил. Даже начисто сменить собственное «Я». Подняться наверх, совершить путь обратно. Эмигрировать, выучить другой язык, переселиться за океан, переписать биографию. Любые правила и границы были теперь условными. Ч. ощущал себя обнаженным перед грозным лицом бытия.

Наконец, спустя годы после приезда в Город, Ч. открыл фотостудию. Разбогател достаточно, чтобы купить двухкомнатную квартиру в новострое. Там, через полгода после новоселья, и завелось море.

Рана, которая появилась из пятнышка страха Ч., теперь сочилась нестерпимым ужасом. Он, как и прежде, просыпался от кошмаров. Обдумывал каждое произнесенное слово, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего. Иногда срывался посреди рабочего дня проверить, не вломился ли кто-то в его квартиру, чтобы обнаружить в ней море. Удостоверившись, что она пуста, возвращался изможденным. Ч. стал мрачен и срывался на коллег и подчиненных. Начал терять знакомого за знакомым, почти махнул рукой на личную жизнь.

Содержанием моря дома Ч. вновь нарушал социальную норму. Снова стоял по ту сторону. Он потратил столько и сил времени, чтобы подогнать себя под стандарт места и времени. Отказывался от себя настоящего. Теперь прокрустово ложе снова стало ему не по размеру.

Люди любят свои раны. Вот и Ч. одновременно тяготился океанцем и находил в нем отдушину. Его приливы и отливы были по-своему дороги Ч., хоть и вносили разлад в отношения с миром. Наедине с морем в Ч. прорастал прежний он, парень, от которого пришлось отказаться, чтобы победить. За победой в одном всегда скрываются проигрыши во многом. Было сладостно нащупывать в себе очертания прежних лиц. А потом... потом Ч. вновь выходил к людям, и страх, что его море обнаружат, снова сводил с ума.

Впрочем, он даже пережил новый прилив вдохновения. Привез в квартиру с работы осветительную технику, наделал морских фотографий. Тайком распечатал их ночью в студии, чтобы никто не увидел.

Они были прекрасны. Совершенны, как никогда прежде.

Ч. развесил снимки в квартире. Не мог поверить, что их сделал он, тот, что убедился однажды в своей банальности. Если их кому-нибудь показать... Но рана тут же сочилась кошмаром.

Он не мог этого сделать. Если эти фото кто-то увидит, тайна Ч. выйдет на свет. И тогда его сны станут явью. Ничего нельзя будет исправить. Общество его уничтожит.

Ч. фотографировал море снова и снова. Еще и еще. Распечатывал фотографии втайне. Сделал свою жизнь ожогом творческого порыва. Бессмысленного, но столь необходимого. Вдалеке от посторонних глаз. Но теперь, именно теперь, в своей комнате, отрезанный от мира Ч. был по-настоящему счастлив. Он понимал это и никак не мог объяснить. Фотографировал; распечатывал; развешивал по стенам. Потом что-то надломилось. Словно Ч. осознал, это крик в пустоту. Их никто никогда не увидит. Его бремя морей останется только с ним.

Он обрывал фото за фото, пока их беззвучный листопад не замел пол. Ч. так и уснул, приобняв горстку собственных снимков. Проснулся наутро потерянным. Вывез работы за город, чтобы сжечь.

Своей фотостудией Ч. управлял, как и прежде. Нанимал себе помощников, заместителей. Иногда бизнес шел лучше, иногда проседал, но каждый раз у Ч. получалось вернуться к стабильным доходам. Впрочем, что-то незримое в нем изменилось. Он начал сторониться людей. Его общественная жизнь становилась все более формальной и очень скоро свелась исключительно к заработку. Его социальные связи постепенно скудели. Пока в один день, думал Ч., пока в один день... но до него еще нужно было дожить.

В Городе становилось мрачнее: кто-то выплескивал черную краску, она заливала небо, стекала по остовам зданий вниз, затопляла асфальт. В Городе стояла ночь. Она низвергла Солнце и венчалась на царство единолично. И когда кто-нибудь из жителей выглядывал в окно, то всегда находил ночь; только ее. Люди отказывались от публичности и запирались каждый в своем пристанище.

Никто не знал, как Ч. проводит дни и ночи. Его имя очень скоро обросло домыслами и сплетнями, однако подобная таинственность была ему по вкусу. Порой он подливал масло в огонь, давал новый повод для кривотолков: его забавило, как окружающие верили в очередную лицо и разносили ее из рта в рот. В наростах этих неправд он истинный был не для кого недоступен.

Иногда он выбирался из Города, чтобы посетить новую точку на карте, открывал жизнь мегаполисов и тихих предместий, народов с иным образом мысли, другой кожей и разрезом глаз. Он взращивал в себе радости незаметной жизни: высекал улыбку из выпитого бокала вина; съеденной дорады в приморском ресторанчике; прогулки на велосипеде по остывающим после жаркого дня улицам; музыки; всплеска оргазма.

Иногда мир казался Ч. огоньком удильщика: тот загорался посреди океанского дна, чтобы рассеять мглу, но на самом деле был всего лишь приманкой, и острые зубы хищника вонзались в плоть жертвы. В такие моменты Ч. сожалел, что родился. Иногда, наедине с собой, он, напротив, достигал вершин счастья. Ему удавалось запечатлеть в себе суть жизни — жестокой, прекрасной. Она была сродни витиеватой ткани «Вариаций Гольдберга», уловить это можно было лишь изредка — когда мир темнел в остывающем вечере, превращался в вырезанный из картона, а ноготь месяца от ожога вечерней звезды отделял след пролетевшего самолета.

Осенью, в начале октября, Ч. обязательно проводил ночь в поле. Оно представлялось ему идеальным воплощением пустоты. Ч. стоял среди высохшей травы, ее клонил ветер. Эта картина лучше всего передавала суть его жизни, и даже больше – жизни как таковой, в которую человек заброшен, только и занятый тем, чтобы выдумать, чем бы заполнить ее просторы. Затем над полем раскрывался зонт мира, населенного обманными звездами. Они жгли Ч. Бесконечные черные пространства даже не подозревали о его существовании. И — всегда молчали. Все, что можно было постичь — холод и великолепие неба, великой иллюзии, сооруженной с целью напоминать: всё — видимость, — ведь даже созвездия, словно начертанные коньками по льду, были обманом зрения; калейдоскопом; проекцией.

Ч. начал изучать философию. Окружил себя лучшими умами, которые существовали в веках. Собрал библиотеку в две тысячи экземпляров. Как и в детстве, снова читал часами. Перестал гнаться за призраком жизни и отдался наблюдению за ней. Сидеть в партере иногда приятнее, чем играть на сцене. Он разбил рядом с кухней небольшой сад. Подменял жизнь искусством, которое хоть и не производил, но потреблял в больших количествах. В своей квартире он пытался создать небольшой островок цивилизации, который он мог бы противопоставить мраку Города.

Ч. добрался к отметке, которую принято называть средним возрастом. Он любил свое море и ненавидел его одновременно. Нес на себе бремя инаковости.

Полсантиметра. Они не должны были значить ничего. Полсантиметра, в которые вместится наименьшая из монет или не самое крупное из насекомых, но этому смехотворному по размерам пространству во второй раз удалось поколебать жизнь Ч.

То, что соленый водоем возник когда-то в его спальне без причин, теперь не воспринималось самым невероятным. Гораздо неправдоподобнее было то, что он вдруг начал усыхать. Также без разрешения, как и не думал предупреждать о визите.

Впервые заметив это, Ч. просидел около часа на кухне, взбадривал себя кофе. Он обеспокоился сильнее, когда через неделю пол обнажился на сантиметр, еще через день-другой — на два.

Ч. пытался подпитать жизнь домашнего водоема парой-тройкой ведер воды. Но, как и мешки с песком когда-то давно, они не думали помогать. Тревога Ч. возросла под конец почти до отчаяния. Он купил садовый шланг, каждый вечер по часу вливал жизнь в своего квартиранта. Даже слетал на побережье, чтобы привезти в канистрах морской воды. Не помогало. Океанец продолжал мелеть. С каждый днем стремительней, словно под невыносимо палящим солнцем.

Утро за утром Ч. открывал дверь в спальню, и его сердце каждый раз вздрагивало. Море умирало. Совсем скоро оно занимало половину былого пространства, отдав спальне прежний ее интерьер. Без объяснений в комнате снова появлялась мебель, которую Ч. и не надеялся увидеть.

К началу лета на пол вокруг лужицы бывшего моря — теперь озерка — выбросило потомков купленных некогда рыб. Когда Ч. вошел в комнату, некоторые из них бессмысленно пытались вобрать в себя кислород, другие прекратили бороться. Их пестрые тела напоминали срезанные бутоны орхидей, небрежно брошенные и увядавшие.

Ч. онемел: это конец. Почти заплакал. Но вслед за приступом страха почувствовал облегчение. Словно вместе с рыбами умерли и страхи, жившие с ним все эти годы, заставлявшие искать новые краски в вечной неудовлетворенности жизни. То, что мучило Ч. ночами, рассасывалось синяком.

Ему действительно пришлось вздохнуть, но скорее удивленно, когда однажды утром Ч. обнаружил, что мелеющее море заменил бассейн. Словно воды, которые столько времени мучились прибоями и штормами, наконец, перестали томиться и улеглись в нечто, что можно было объяснить хоть как-то. Каким образом случилась эта метаморфоза, Ч. понимал так же успешно, как и все остальное, происходившее в его спальне в течение этих нервных лет.

Он подошел к бассейну вплотную; встретился взглядами с отражением; зачерпнул воду; она была пресной; опустил ногу по голень; по колено; стянул штаны; майку; нырнул; на глубине уперся в вымощенный кафелем пол; улыбался.

Через некоторое время Ч. затеял в спальне ремонт. Перестроил ее таким образом, чтобы она выглядела комнатой, изначально задуманной для бассейна. Пришлось повозиться с вытяжками, решить несколько проблем с потолком и выходом на крышу.

Теперь, освобожденный от своей ноши, Ч. решил вернуть маятник своей жизни, слишком долго задержавшийся на внутреннем и уединенном, во внешнее и всеобщее. Как очищают луковицу, он снимал с себя привычку за привычкой. Надевал новую молодость. Очередное лицо. Наконец, созрел до первой водной вечеринки у себя.

Музыка; еще больше музыки; отсветы на лицах.

Его квартиру населили падкие до бесплатных развлечений обитатели городской тусовки. Нанятый юноша превращал происходящее в фото; Facebook и Instagram щедро одаривали лайками.

Вечеринки у Ч. вскоре стали популярными. Ему даже начали подражать и заводить бассейны в своих квартирах. Былые знакомые снова вспомнили о нем. Даже нашли, что с возрастом Ч. похорошел. Ему простили былые странности. Официальная версия звучала так: он лечился от продолжительной болезни. Вылечился. Теперь его все полюбили. Или сделали вид, что полюбили, но Ч. вновь был рад видимостям. Ведь чтобы прожить благополучно, надо поддерживать их и хотя бы отчасти в них верить.

Ч. даже принялся расширять бизнес, открыл новую студию, затем третью, четвертую. Баннер его сети украшало море в чьей-то квартире. Постановочный снимок, прошедший через Photoshop, получился непогрешимо совершенным. В считанные недели он разлетелся по глянцевым журналам, добавил экзотики парковкам и вывескам.

Море превратило Ч. в изгоя, бассейн был нормален. Вот и вся правда. Теперь морок жизни был настигнут. Окружающие его, наконец, приняли. Он снова покинул партер и играл на сцене. Ч. так долго шел к этому, так что можно было отдаться комфорту.

И все-таки что-то мучило его. Иногда Ч. нестерпимо скучал по своему океанцу. Его шум приходил в сны. Ч. просыпался не в ужасе, как когда-то, но подавленным, полдня ходил не в своей тарелке, потом прилив бодрости возвращался к нему.

На небе раз за разом проявляли луну. Ч. все реже оставался наедине с мыслями и отдавал себя шумной пестроте многолюдности. И тогда для него, окруженного людьми почти круглосуточно, бассейн переставал казаться фешенебельным гробом.

Одним словом, Ч. был счастлив.

2018