Название части
Жуткое — это все, что должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя...
©️Зигмунд Фрейд «Жуткое»(1919)
Зеркало — это прежде всего взгляд человека на самого себя, но это одновременно и удвоение мира: человек, который смотрит в зеркало, видит не себя, а свое отражение, перевернутое по горизонтали, слева направо, он видит в зеркале своего зазеркального двойника.
©️
***
«Избегай зеркал», — гласила надпись, ножом вырезанная на его запястье. Он смотрел в окно, где небо рыдало умирающей осенью и тяжелые капли дождя свинцовыми слезами обрушивались на землю: ветер волком выл, подхватывал небесные слезинки и кружил их в каком-то водном танцевальном вихре...
«Избегай зеркал», — шептались деревья, в чьих густых кронах гулял дикий ураган, скрипели окна и двери, гудели кирпичные стены многоэтажки...
В его одинокой квартире весь пол был усыпан сверкающими осколками: Гарри предпочитал на них танцевать, находя в этом особое изощренное удовольствие. Он ходил исключительно босым, и ступни непрестанно кровоточили, но он этого будто не замечал. Он замечал осень с её дождями, сыростью и листопадами, зиму с её первыми морозами и утренним инеем, но он не видел — словно бельма слепоты покрыли изумрудные очи! — своих многочисленных ран, покрывавших его хрупкое тело.
Раньше всё было по-другому. Раньше Гарри ходил в колледж, как и все подростки, у него были друзья, у него была девушка, у него было чем заполнить эту холодную пустоту в душе. Он тогда даже и не подозревал, каким угнетающим может быть одиночество, на которое он отныне был обречён. И уж тем более он не догадывался, как скоро закончится прекрасная пора его жизни.
***
Всё началось с убийства.
В один прекрасный день Гарри пришёл в колледж, и не смог войти внутрь — вся территория учебного заведения была обнесена полосатыми желтыми лентами и несколько полицейских машин протяжно завывали неподалёку.
— Мальчик, что ты здесь делаешь? — пробасил какой-то супер-крутой полицейский в синей форме и чёрных очках. — Сегодня колледж не работает, извини...
Гарри и сам это понял и хотел было уже смыться по-тихому, но в этот миг полицейский подхватил его под локоть и потащил в участок давать показания.
Труп был неопознанным, однако одна примета была Гарри знакома, как никому другому: фамильный перстень с крупным чёрным камнем, подаренный им некогда Джинни на их годовщину знакомства. Кольцо плавало в каше из мяса и костей, покрытое кровью, как ржавчиной, и Гарри даже не сразу его узнал, но когда украшение было отмыто ото всех нечистот любые сомнения в его сущности были бы одним лишь отрицанием очевидных фактов. А результаты ДНК теста этих... останков, среди которых был найден перстень, совпадали на 99% с результатами теста, взятого у сокурсника Гарри и его лучшего друга Рона Уизли.
Похороны перевернули жизнь студента с ног на голову; он даже не плакал, словно бы не до конца осознавая произошедшее, хотя многие подходили к нему, выражая свои бесполезные соболезнования и прочие неприглядности. Волосы цвета траура были распущены, как у смертника, а чёрные брюки и рубашка стали с тех пор его повседневной одеждой...
Преступление так и не было раскрыто, хотя первое время даже ФБР пыталось отыскать какие-то невероятные улики, которые смогли бы вывести на след убийцы... Но всё было чисто.
***
Потом была Чжоу. Миловидная китаянка со старшего курса, как и Гарри, потерявшая свою половинку и нашедшая в Поттере утешение и понимание. Случайные встречи, неловкие касания и мокрые поцелуи — они были такими же стремительными, как и быстро оборвавшаяся жизнь семикурсницы.
Спустя три месяца повешенное тело мисс Чанг было найдено в женском туалете, а на стене за её спиной кровью была выведена надпись весьма загадочного содержания: «Узри». Что ему нужно было «узреть» Гарри мог лишь предполагать — не то чтобы он был особенно силён в вещах подобного рода. Единственной интересной вещью, за исключением трупа повешенной был старомодный дневник с незнакомыми инициалами «Т. М. Р.», почти тут же сделавшийся единоличной собственностью Гарри Джеймса Поттера, ученика шестого курса философского факультета школы Хогвартса.
Дневник, к вящему удивлению вышеуказанного студента был абсолютно пуст и по-факту никакой ценности не имел, но что-то Поттеру подсказывала, что тетрадка эта ещё сыграет свою роль в какой-то странной игре, правила которой были Гарри не известны. Идея завести личный дневник показалась ему на тот момент гениальной. Однако, стоило лишь написать своё имя, как чернила тут же впитались в белизну пергамента, после чего на месте гарриной записи появилась некая бутафория ответа:
«Рад знакомству, Гарри Поттер. Я Том Марволо Реддл...»
***
Все складывалось в высшей степени загадочно и даже таинственно. Излить душу бумаге да ещё и дружескую поддержку получить, совершенно точно зная, что этот друг не будет ни распят, ни исхлёстан — это было для Поттера настоящим благословением.
Марволо был хорошим собеседником: с ним было о чем поговорить и он всегда готов был выслушать своего нового знакомца. Он утешал Гарри, как умел, он стал ему словно ярким факелом в кромешном мраке безумия и отчаяния, к которым Поттер уже успел несколько привыкнуть...
Гарри не нравилось причинять боль. «Лучше вообще без отношений с живыми людьми, чем с такими неизбежно трагичными их завершениями», — решил Поттер, и Том, не желавший ни с кем делить «своего Гарри», был абсолютно солидарен с ним в данном вопросе... но когда это судьба благоволила мальчику с зелёными глазами и шрамом-молнией, зигзагом пересекающим правую сторону бледного лица?..
Спустя еще один месяц уже не в туалете и не на заднем дворе, а на всеобщем обозрении в актовом зале была выставлена инсталляция из яблок и аккуратно препарированного юношеского тела, в котором с трудом можно было узнать некогда заносчивого Малфоя, школьного недруга Гарри. Драко сидел обнаженный на столе преподавателей, его живот был вскрыт и «фарширован» гнилыми яблоками, часть которых высыпалась на его бледные колени, местами уже покрытые трупными пятнами. «Вор», — складывались в слово глубокие порезы на белой груди парня; с шеи свисал тяжелый медальон с витиеватой гравировкой «С. С.»
«Вишенкой» на этом торте для психопата были кровавые разводы, словно дождём упавшие на сие чудовищное произведение искусства. «Он посмел возжелать то, что ему не принадлежало», — гласила багровая надпись, выведенная на потолке убористо-аккуратным почерком маньяка.
Медальон, как и прочие атрибуты на всех местах преступлений, перекорчевал в бездонные поттеровские карманы, а надпись стереть так потом и не удалось; любая же штукатурка или известь, накладываемая на неё сверху, неизменно осыпалась, не продержавшись и часу.
Гарри перестал общаться с людьми, сведя к минимуму любые социальные контакты. Ведь близость с ним, вне зависимости от рода самой близости, неизменно приносила смерть всем, кто к нему приближался.
Гарри не хотел чужой боли и смерти. Он умел жертвовать, и он знал цену человеческой жизни (его родители умерли когда-то, чтобы позволить ему жить). Однако судьба лишь продолжала смеяться над ним, срывая цветы чужих жизней, как прекрасные розы во время их цветения.
И чувство вины сжирало его.
После своего шестого курса Гарри бросил колледж, не окончив его, смирившись с тем, что образование — не для «избранных». Он заперся в своей однокомнатной квартире, покидая её лишь во время редких походов в продуктовый магазин, однако и это не помогало.
Люди умирали, словно это было единственным их исходом (впрочем, по-сути, так оно и было, за исключением того, что смерть их должна была бы наступить несколько позже, если бы не пагубное влияние их общения с мистером Гарри Поттером). А потом...
А потом Гарри увидел его.
***
Он вышел из зеркала, как из-за кулис, осмотрелся в чужой квартире, а потом весьма нагло поинтересовался, не найдётся ли у Гарри кофе (желательно покрепче). Холодные синие глаза равнодушно взирали на окружающий мир, а тонкие губы кривились в брезгливой ко всему окружающему улыбке.
— Вживую ты красивей, — бросил как бы невзначай парень во время их импровизированного чаепития, где присутствовали все напитки, за исключением чая (Гарри был помешан на какао).
— Красивей, чем где? — уточнил на всякий случай Поттер.
— Чем по переписке, — ответил голубоглазый, как нечто, само собой разумеющееся, делая очередной глоток наикрепчайшего чёрного кофе.
На гаррино «Том» парень лишь хмыкнул, словно поражаясь недогадливости своего приятеля.
Том ушел через три дня в открытую форточку, как Карлсон-который-живет-на-крыше, пообещав непременно вернуться, а Гарри резко захотелось сменить фамилию на «Свантенсон» и переехать куда-нибудь в Стокгольм (чтобы не-Карлсон вернулся уж совсем наверняка). Полгода переписки, три дня личного знакомства, и Гарри уже представить не мог себе жизни без этого голубоглазого шатена. Теперь и кровавый след из убийств безвинных за его спиной не так пугал Поттера, как возможность никогда больше не увидеть его Тома.
Тома не было неделю (Гарри показалось, что вечность прошла), и за эту неделю, Поттеру показалось, что он ещё больше сошёл с ума. Том из дневника регулярно поддерживал с ним переписку, но теперь бывшему студенту ещё казалось, что с ним разговаривает его фамильное кольцо, а в шипении медальона с гравировкой явственно угадывался приказ «Мой. Только мой» с подразумевающейся непременно угрозой: «Только попробуй подумать о ком-то ещё!» (Будто Гарри в самом деле мог ещё о ком-нибудь думать!)
Прошла неделя, и Том вернулся. Разбив зеркало в прихожей и уронив стеклянные осколки себе под ноги. Его узкие ладони крепко сжимали ручки золотой чаши, инкрустированной камнями янтаря.
Он вошёл стремительно, вновь разрушив почти превратившийся в размеренный ритм жизни Поттера. Как ветер, выбивший очередным своим порывом все стекла в окне, принося в дом промозглость и сырость холодной улицы, так и Том превратил жизнь Гарри в полнейший хаос.
На следующий день в утренней газете, в самом её конце и мелким почерком, Поттер имел возможность лицезреть сухой и краткий некролог на смерть его преподавателя по химии Северуса Снейпа.
***
— Где ты был?
Гарри смотрит на Тома без тени упрёка: лишь скучающее любопытство можно прочесть во взгляде изумрудных глаз. Том к разговорам не склонен и, словно пытаясь увильнуть от ответа, отвечает сухо и коротко:
— Где надо.
Алый прекрасно сочетается с зелёным. Гарри глядит в неестественно-красные глаза своего собеседника, но вместо должного ужаса и трепета, испытывает лишь искреннее эстетическое наслаждение от столь насыщенного почти кровавого оттенка, в который окрасились глаза Реддла.
— Ты убил Снейпа, — в лоб не спрашивает — утверждает, на что Марволо всё тем же спокойным тоном поправляет:
— Профессора Снейпа, Гарри.
Он говорит об убийстве, как о ланче посреди рабочего дня: словно нет ничего зазорного в том, чтобы лишить человека жизни. Гарри страшно, розовые очки обращаются в красный песок, стремительно утекающий сквозь пальцы. Он ведь давно знал эту правду, всё равно продолжая себя обманывать во имя призрачного нечто, именуемого счастьем. Только почему-то теперь, когда Том, уже не скрываясь, говорит ему все, как есть, хочется волком выть, раздирая связки и легкие.
Гарри слушает невероятный рассказ о Мальчике-который-не-хотел-умирать, о мальчике, разорвавшем душу, потеряв потом и тело. Он чувствует боль Реддла так же остро, как и свою собственную. Он чувствует их общую ущербность и грязь пороков, которую уже никакая вода святая не смоет. Гарри понимает Тома, и дьявол, как же он ненавидит это мерзкое чувство.
— Ты омерзителен, — выплевывает зеленоглазый, просто не зная, что ещё сказать.
— Это комплимент? — язвительно уточняет Марволо, и Гарри просто не знает, смеяться ему или все же плакать.
Знать, что вокруг тебя мрут твои близкие люди — это одно, но знать, что причина этого мора даже не ты сам, а твой ещё более близкий человек — это совсем другое. И Гарри уже мечтает забыть этот разговор и не вспоминать его никогда. Но он помнит его. Помнит до мельчайших подробностей, и единственным способом забыть будет, пожалуй, лишь смерть, в то время, как Поттер пока умирать не намерен.
Он стоит некоторое время в нерешительности, глядит куда-то в сторону. Потом подходит к Реддлу и заключает его в кольцо рук.
— Это... что? Что ты делаешь, Гарри? — ошарашено вопрошает Марволо, не имея никакого представления о том, как реагировать на подобные действия.
— Обнимаю тебя, — шепчет ему куда-то в плечо Поттер, словно нет ничего зазорного в подобном поведении относительно кого-то вроде Тома. — Так люди обычно делают, когда хотят показать, как важен им человек, что они ему сопереживают, понимают его...
— Правда? — Том неловко проводит костлявой рукой по спине юноши. — Ты хочешь сказать, что...
Гарри в некотором роде понимал Реддла. Он сам был сиротой, и озлобленность к окружающим была ему не так уж и чужда. На самом деле, если бы не его друзья, он вырос бы таким же колючим и нелюдимым, как Том.
Они во многом были похожи. Темперамент, расстановка приоритетов, мировоззрения. Даже биографии их во многом перекликались. А ещё они были связаны. Даже не так — Связаны.
Родителей Гарри потерял в год, причём умерли они при самых загадочных обстоятельствах. Обычно дети года отроду не сознают происходящего с ними и уж тем более не вспоминают себя в подобном возрасте (если только, конечно, какой-нибудь хороший психолог не поможет им, проведя с ними несколько гипнотических сеансов). Однако события того Хэллоуина Гарри помнил так хорошо, будто всё только вчера случилось.
У Лили было приподнятое настроение; Поттеры вообще любили все праздники без исключения, а Самайн — особенно. Нет-нет, они не были суеверными (не более, чем их друзья и знакомые, по крайней мере). Да, конечно, порою миссис Поттер боялась покидать по ночам их дом и к чёрным кошкам относилась с некоторой настороженностью, но суеверной она отнюдь не являлась — такой уж у неё была натура.
Запах тыквенного пирога (Гарри ненавидел тыквы) приторной сладостью повис в доме, придавая образу тыквенного джека, чьи головы прятались в каждой комнате, ещё большей реальности и правдоподобия. Конечно, сам Гарри был пока ещё мал для «взрослой» еды, однако и его уже понемногу начинали приобщать к общим приемам пищи. Праздник сулил быть весёлым и шумным...
Лили ненадолго отошла на кухню (кажется, пирог в духовке поспел, и нужно было поскорее его вынуть, пока не сгорел ненароком), оставив сына одного в гостиной. Возможно, это и было ее роковой ошибкой, стоившей им с Джеймсом жизни.
В гостиной было зеркало, огромное — от пола до потолка; в нём даже Джеймс отнюдь не маленького роста мог разглядеть себя с головы до пят (что уж говорить о Гарри, в котором и трех футов в высоту не было? Гарри не мог не взглянуть на своё отражение.
Избегай зеркал.
Ребёнок познаёт себя через своё отражение. Каким он себя видит, таким он себя в последствие и воспринимает. Гарри знал что он должен увидеть — зеленоглазого чернявого малыша с пухлыми по-детски щечками и маленькими ручками, сжатыми в кулачки (такие же маленькие, как и остальные части тела). Но в этот раз... в этот раз он увидел кое-что другое.
Узри!
Мальчику из отражения на вид было лет пять. Голубоглазый шатен, он смотрел на Гарри с какой-то затаенной болью. Он казался человеком, познавшим уже в таком маленьком возрасте, что такое унижения и страдания.
— Помоги, — одними губами произнес он.
— Кто ты? — с губ Поттера-младшего слетел лишь детский лепет, но шатен, казалось понял его и без слов.
— Том. Меня зовут Том, — быстро прошептал мальчик. — Спаси меня, они сейчас придут, чтобы забрать меня... спаси меня.
Будь Гарри постарше хотя бы на год, он бы ещё смог хотя бы что-то предпринять. Будь Гарри хоть чуть-чуть понедоверчивей, он бы задумался над тем, а почему, собственно говоря, с ним говорит какой-то странный мальчик из зеркала, тогда как зеркалам свойственно лишь отражать действительность, а не показывать что-то другое, как, например, делает телевизор. Но Гарри был всего лишь год, и он пока не разучился доверять людям. Поэтому в светлую детскую голову пришла лишь одна единственная мысль: «Мама».
Детский плач — это то, перед чем не устоит не одна женщина, он трогает до глубины души, ему нельзя не сопереживать... Что уж говорить о матерях? Особенно о тех, что слышат плач собственного чада?..
Лили бросила и пирог, и все дела на кухне, едва заслышав крик своего сына. Гарри — её солнышко, её радость, жизнь её — плакал, а её не было рядом. Конечно, она не могла оставить ситуацию, как есть.
— Гарри, солнце моё, что стряслось? — сбивчиво вопрошала женщина у годовалого сына, прекрасно зная, что в ответ услышит лишь неразборчивый лепет, за которым лишь она одна в целом мире могла разобрать те незамысловатые пока смыслы, которые её малыш мог пока в него вложить.
Гарри сидел на полу, отчаянно жестикулируя своими ручонками, словно пытаясь что-то объяснить матери, но странным было даже не это. На голове ребёнка была диадема удивительной красоты, инкрустированная крупными сапфирами, а за спиной лежала горка осколков от разбитого зеркала.
В тот день Лили не выжила, как и её любимый супруг. Гарри помнил лишь улыбку мамы, а потом удивление, смешанное с испугом, когда она прикоснулась к диадеме на голове своего сына. После какое-то странное голубое сияние (словно синее адское пламя) охватило все кругом, а потом Гарри помнил похороны, траур и печальное лошадиное лицо тети Петуньи, у которой с тех самых пор стал он жить, пока не переехал в свое однокомнатное захолустье.
Тётя не то чтобы ненавидела его — скорее, недолюбливала, и её семейство — с ней заодно. До поступления в колледж Гарри вообще в чулане под лестницей прозябал, в последствии перебравшись в старую комнату своего кузена — своеобразное кладбище старых детских игрушек. Над Гарри не издевались, его не били (по крайней мере, взрослые члены семьи), разве что Петунья частенько попрекала его в «нахлебничестве» да братец Дадли поколачивал временами, чтоб неповадно было. Но в целом... в целом, детство у Гарри было почти счастливым, что не мешало ему, однако, понимать горечь и обиды Марволо, униженного и оскорбленного в своём детстве всеми, кому не лень. Его отражение, искаженное через призму восприятия.
Теперь он видел, что Томми из зеркала в его детстве и Том Марволо Реддл из пустого дневника (да Томас, сидевший напротив него с ними впридачу) есть суть одно и то же. А ещё он видел как похожи узоры на чаше, принесенной Томом, на завитки, украшавшие некогда ту самую диадему...
***
Приход Гермионы не был ничем обусловлен или предвосхищен. Она просто постучалась и вошла в дверь (как Том когда-то из зеркала вышел).
Ее лицо было бледным и осунувшимся, под глазами чернели не сходящие неделями, верно, круги от недосыпа, а белки глаз краснели лопнувшими капиллярами.
— Знаешь, Гарри, мы теперь с Роном окончательно расстались, — провозгласила с порога девушка, и Гарри не нужно было являться даже эмпатом, чтобы понять, что факт сей Грейнджер не радовал совершенно.
— Может, ты преувеличиваешь масштабы проблемы? — осторожно поинтересовался Гарри у подруги, на что та лишь решительно головой покачала.
— Я всё понимаю, Гарри. Но вчера я нашла у него в постели — Лаванду Браун... Или он был у неё в постели, — Гермиона задумалась ненадолго. — Это просто границы все переходит. Если я ему так не нравлюсь, он мог бы так и сказать, не убегая от ответственности куда-то... налево!
Гермиона вздрагивает от собственного крика, как от пощёчины — такая несдержанность совсем не в её стиле.
— Извини, — шепчет девушка. — Извини, Гарри... я не должна была так срываться... уж не знаю, что на меня нашло.
Гарри знает. Он знает и это бессилье, и эту ярость всепоглощающую. Он знает, каково это, когда привычный мир рушится на твоих глазах и тают призраки надежды и былых мечтаний, как свечи, кровавым воском истекающие. В такие моменты никакие проявления сожаления и сочувствия не помогут — ты не слышишь уже ничего, кроме безумия, разливающегося всеуничтожающей болью в крови... Поэтому Гарри лишь смотрит на Гермиону, пытающуюся сдержать припадок (ох, уж эти припадки горячки сумасшествия, эпилепсии подобные!) и пока что не знающую, что все её попытки — тщетны...
Гермиона смеётся, а Гарри уже не подхватывает её смех (он своё и отплакал и отсмеялся) — лишь наблюдает с пониманием и почти научным интересом, как за каким-то интересным природным явлением. У Гермионы на глазах — слёзы, в груди — дыра. Это одиночество, приправленное горечью разочарования — гаррино каждодневное состояние до того момента, как он повстречал Тома.
Потом она плачет, и Гарри не утешает, потому что знает — ей это не нужно. Джинни была не только сестрой Рона, но и лучшей подругой Гермиона, и Гарри не может ей сказать, что всё в порядке.
Потому что ничего не в порядке...
На туалетном столике у зеркала в прихожей лежит украшение удивительной красоты — прекрасная старинная диадема, инкрустированная крупными сапфирами, что на солнце переливаются всеми оттенками синего. Мечта любой девушки. Но только Гарри (и, пожалуй, ещё несколько посвящённых) знают, какую на самом деле опасность несёт в себе милое с виду украшение. Гермиона в число этих самых посвящённых не входит, разумеется.
Гарри не успевает остановить подругу, когда изящные девичьи пальчики подхватывают эфемерность драгоценного металла, водружая серебряное украшение на кудрявую голову. Он и крикнуть не успевает, когда Гермиона вспыхивает, как свечка, сгорая дотла, и даже предсмертный крик не успевает сорваться с её искривившихся в гримасе боли губ.
Агония её коротка, как сияние свечи, быстро истлевающей и превращающейся в лужицу плавленого горячего воска. Так и от Гермионы остается лишь серая горстка пепла, на вершине которой лежит диадема Ровены Равенкло — целая и невредимая...
Узри...
***
Время бежит медленно, словно скряга-часовщик скупо отсчитывает по песчинке — одной из миллиардов песчинок, какими полнится вечно сухая пустыня Сахара. Барханы, отливающие медью в лучах уходящего солнца в преддверии смерти и новой жизни, грезятся Гарри такими близкими и такими невыразимо далёкими.
Он сидит на подоконнике, свесив ноги; на небе загораются первые звёзды, и весь мир видоизменяется, подобно неверным отражениям кривых зеркал, которых следует избегать любой ценой. Он смотрит в окно, и свет на лестничной площадке позволяет ему увидеть незнакомые черты, отраженные лживой зеркальностью окна.
Чужое лицо знакомо и незнакомо одновременно. Двумя багровыми факелами горят нечеловеческие глаза, глядящие словно в самую его душу (когда-то они могли в лазурности своей соперничать с небом в солнечную безоблачную погоду!). Том смеется над ним, а затем, странно подмигнув, выходит из окна, словно и в самом деле Карлсон, на крыше проживающий (Гарри уже мысленно видоизменяет своё имя до «Сванте», а фамилию — до «Свантенсон»).
Том садится рядом с ним на подоконник, и смотрит вместе с ним в окно, где они больше не отражаются...
***
...Где-то далеко-далеко, в месте, где настоящее, будущее и прошлое сливаются воедино, а звёзды застыли на небе серебряными блестящими гвоздиками, сидят два юноши в пустой однокомнатной квартире. Пол квартиры усыпан зеркальной крошкой, и ни одно зеркало больше не отразит неестественно правильных для человека и невероятно красивых черт их лиц и силуэтов их тел. Воздух пахнет озоном и весной, ворвавшейся вместе с ветром в окно, стекла которого давно выбиты.
— Так это и есть она — магия? — спрашивает Гарри, на кончиках пальцев которого пляшут искорки зелёного не разгоревшегося пламени.
— Да, Гарри, тебе нужно было лишь в зеркало взглянуть, — сладко шепчет Том, улыбаясь с какой-то убийственно-трепетной нежностью.
Избегай зеркал.
Гарри будто оглох. Он смотрит на Тома (в своё персональное зеркало совершенства души и тела), и на его губах расцветает ответная улыбка...