Фотовспышка

Изображать отвращение получалось у Жеми лучше всего. Настолько, что однажды ей показалось – на пару минут, когда она ощущала этот зловонный запах, исходящий от растерзанного тела, и ещё минутой дольше, пока девушка бежала в дом, что она теперь знает его. Её гнал страх, а главное – чувство вины. Никогда ещё она не ощущала настолько сильных искренних реакций своего мозга. Её вырвало в первом же туалете. Мерзко, липко – запах, казалось, налип на волосы и кожу, на язык, который Жеми мыла бесконечно. Она слышала крики, слышала, как отец командовал охраной: вынести тело за ворота, накрыть плотным полиэтиленом, вызвать скорую и полицию.

Ей было смешно – и понять причину своего смеха не удавалось: она наивно полагала в день ссоры родителей, всего неделю назад, что Кафи найдётся, возможно, мёртвая, но это была бы та же Кафи – без четверти невеста её брата, кузина Корте, единственная подруга, что у неё была, прекрасная и умная девушка.

Тело, лежащее на дорожке рядом со входом в особняк, совершенно не было похоже на того человека, который должен был вчера надеть кольцо на безымянный палец. Миколай каждый вечер сидел в своей комнате, крутя его в руках. Если бы Жеми не знала его, она бы пыталась войти. Но только сидела у двери, слушая его задушенные рыдания. Брат никогда не молился – даже сейчас, на пороге отчаяния, ожидая, когда туман неизвестности рассеется. Он только спрашивал, как заведённый:

- Почему? Зачем это было нужно? Как ты – кто бы ты ни был – посмел забрать её у меня? У мадам и месье Малёр?

Фамилия семьи Кафи и Корте прозвучала слишком тихо, но протяжно. Жеми будто сама видела, как несчастно растягивается рот Миколая. Как неприглядно течёт из носа, как катятся слёзы из его глаз. Он мучился каждый день, не зная, куда себя деть: его съедала такая сильная любовь, что Миколай физически болел от собственной никчёмности. Мишель обещал помочь: отцу Кафи, собственному сыну, Оликке и самому себе. Жеми съедало чувство вины, по-прежнему. С самого дня похищения Кафи и до самой последней минуты, которую она помнила теперь.

Прошло много лет, действительно много: летом, через три месяца после смерти Корте, они с Миколаем ходили на её могилу.

- Они теперь лежат рядом: моя жена и твой муж.

Миколай плакал, обнимая её памятник. Жеми стояла рядом, погрузив пальцы в его волосы. Она утешала его молча, понимая, что не сможет понять ни доли его чувств. Только Жеми знала, как было плохо брату. И только она понимала, что в глубине души он действительно винит её, как бы ни пытались убедить Жеми Корте, мама и она сама.

Беда была в том, что сама девушка знала, что несла часть ответственности за смерть Кафи, но при всём жутком осознании её причастности она не жалела. Ведь благодаря этому она была жива.

И тогда, и сейчас, обучаясь на третьем курсе в Академии, она знала, что в свои двадцать один ей удалось сохранить свою жизнь. Потеряв при этом самых близких. Внутри скребло что-то ещё, тихо, но постоянно, каждый день, каждую ночь, сопя в ухо, она ощущала это – и не могла понять это новое чувство. Dégoût. Это было самое сложное чувство, которое ей удалось выразить всего раз в жизни. И которое поселилось вне иллюзиона Жеми, вросло в неё так глубоко, что выкорчевать было невозможно.

Она ощутила его явственно на языке ещё один раз, всего раз: когда Венир впервые озвучил свои чувства к ней. Это было ужасно.

╔═╗╔═╗╔═╗

Венир не подслушивал, практически даже не стоял близко к аудитории, в которой Жеми обсуждала выбор фото для квалификационного экзамена, который ей предстоял в этом году. Он не подслушивал: просто профессор Эколь критиковал Жеми слишком громко.

- Вы отправляли мне замечательные снимки, мадемуазель Д'Авор, того молодого человека на лестнице. В них было столько жизни, экспрессии. И ваша обработка, ваши зелёные тона – это могло стать вашим шедевром, понимаете? Это явная победа на международном фестивале! – профессор говорил быстро, тараторя и явно не собирался дать Жеми вставить хоть слово.

Венир знал, что она и не пыталась. Только не понимал, почему. Нервы в районе горла грызло маленькое разочарование: Жеми вернулась уже два месяца назад, но он не видел этих фото. Порядок был нарушен. Она не доверяет ему?

- Я ведь уже сказала, что не могу использовать их по моральным соображениям. Я сделала фото без разрешения родных, просто на каком-то странном подъёме, - голос девушки звучал ровно, не терпящим возражений тоном она пыталась откреститься от профессора. Чуть тише она добавила. – На этих фото – мой мёртвый брат. Для деятеля искусства это может быть мелочью, но для меня это непозволительно, поймите, профессор.

Венир слышит громкий вздох Эколя и подходит ближе к двери. Профессор покровительственно положил ладонь на плечо Жеми и произнёс уже спокойнее:

- Это ваше право, но, насколько мне известно, ваша Семья никогда не противилась смерти, - девушка скривилась на такое заявление. Но не казалась удивлённой. – Возможно, победа на масштабном конкурсе могло бы стать данью памяти вашего брата. Подумайте ещё. Время есть.

Жеми медленно кивнула, попрощалась и вышла в коридор.

Венир отошёл чуть дальше, но не слишком. Ему не нужно было скрываться.

- О каких фото говорил Эколь? – может, он и был бесцеремонным, но вопросом Венир не мог задеть Жеми. Не после того, как она сама скрыла от него снимки.

- Я сделала их сразу после смерти Миколая. Не знаю, чем я думала, когда отправляла их профессору.

- Винишь себя?

- Очень.

Они шли к выходу из академии. Венир по традиции провожал её до общежития, мягко придерживая за запястье. Сегодня было очень тепло, белые волосы Жеми колыхались на прохладном ветру, кончики ушей слегка покраснели, но ей не было холодно. Её грело изнутри слишком много: не утихшая боль от смерти Миколая, чувство вины перед ним – за фото, за то, что ничего не понимала и не поняла до сих пор, за Кафи.

- Кто такая Кафи? – голос парня пробился сквозь плотную пелену огня, поглотившего её мысли. Рядом с ним всегда пробуждалось ещё одно чувство, назвать которое она не могла. Жеми не ощущала его достаточно явственно.

- Что? – она подняла на него широко раскрытые глаза. Откуда он?

- Ты только что сказала: за Кафи.

- Боже, - она простонала, желая хлопнуть себя по лбу. Идиотка. – Я сказала это вслух.

- Да.

- Только это?

- Только её имя – это же она?

Нечто, названное Жеми Дэгу, заинтересованно шевельнулось внутри. Оно ждало бури, ждало еды, подкорма, чего угодно: есть стабильную Жеми изнутри ему уже надоело. Воспоминания нахлынули: зелёные ногти Миколая, кольцо с серебряным камнем, левая рука, почерневшая, с тремя пальцами: без безымянного и среднего – символично.

- Безумие какое-то.

Жеми остановилась, некрасиво шмыгнула носом и потёрла защипавшие глаза. Слёз быть не могло, но что-то вызвало яркую реакцию всего организма на воспоминания.

- Я вижу, что тебе тяжело об этом говорить. Но... - Венир развернул девушку лицом к себе. – Я готов разделить с тобой эти воспоминания. Что бы это ни было.

Жеми услышала: чем бы оно ни было. Может, Венир поможет ей понять Дэгу, узнать, что это такое?

Говорить не хотелось, но голос шёл сам. Девушка не слышала себя, не осознавала, что именно выдавала сейчас: какие тайны, говорила ли сухо, как привыкла говорить о важном? Она замолчала только в момент, когда решила посмотреть ему в глаза. Дэгу разросся до таких размеров, что Жеми закашлялась. Ей показалось, что язык её кусают бесчисленные зубы, острые, как бритвы, горло сдавило, внутри зашевелилась тысяча червей. Почему он говорит это? Зачем? Как ты – кто бы ты ни был – позволил нам встретиться?

Венир прижал девушку к себе.

- Я люблю тебя, слышишь? Я люблю тебя. И ты ничего не сделала, чтобы винить себя.

«Я сделала!» - кричало внутри Жеми чувство вины.

- Замолчи, пожалуйста, замолчи, - шептала она ему в ухо, отвечая на отчаянные признания.

Дэгу оправдал своё имя. Налипший в тот день запах трупа оказался её собственным – она была омерзительна себе. Это было отвращение.

Malheur (с фр.) - несчастье

Dégoût (с фр.) – отвращение, омерзение