Сновидение

Странные фотоколлажи, подписанные Абигэль Дюрнан, — вот что видел в первую очередь тот, кто входил в ее кабинет, маленькую комнатку в мансарде, смежную с ее спальней. Каждая из них была результатом десятков часов работы, цифровой обработки снимков из банков данных, монтажа, вырезания, склеивания. Они висели на стенах, заключенные в рамки. Безумные, кошмарные фрески. Женщина без рук, с собачьей мордой, с ногами, изломанными на манер пазла, горела в грозе, точно огненная птица. Близнецы-альбиносы с перламутровыми лицами и гладкими белыми волосами, усеянные шрамами от гвоздей, от бритвы, парили над поверхностью воды, черной, как отработанное масло. Чуть дальше, в углу, гигантская тень здания, исхлестанного дождем, то ли усадьбы, то ли старой психиатрической больницы, пронзенная огромными мечами и молниями.

Вода, огонь, разломы, шрамы — всякий раз. Жизнь и смерть, слившиеся в пылком поцелуе. С игрой света и теней эти безумные творения леденили кровь и, казалось, были созданы психопатом. А между тем они являлись плодом работы мозга тридцатитрехлетней женщины, дипломированного криминолога и психолога, специалиста по уголовному праву, эксперта при судах Лилля и Дуэ. Страдающей водобоязнью — в море и бассейне — и нарколепсией.

В глубине этого логова, прикрепленные кнопками к прямоугольной доске над тиковым столом, висели фотографии детей. И это уже были не монтажи. Лоскутное одеяло из открытых улыбок, хрупких фигурок, детских поз. Вот девочка — Алиса — сидит у подножия маяка в Плуманаке, белые зубки и невинный вид под ярким солнцем. Вот мальчик — Артур, — в футбольной форме, под мышкой мяч с подписью Зинетдина Зидана. Срезы жизни, интимные моменты, которые в нормальном мире навсегда остались бы в семейном кругу. Но в этом декабре 2014 года никто не жил в нормальном мире уже давно, и Абигэль знала это лучше, чем кто бы то ни было. Этот кабинет, эти лица, книги о худших преступниках планеты, запертые на ключ шкафы, ломящиеся от дел одно другого страшнее, были тому вопиющими свидетелями.

— Уже три часа утра, Аби, пора. Леа нас ждет.

Абигэль сидела, уставившись на детские лица, которые знала наизусть, — Артур, с его белокурой прядкой и вздернутым, точно стружка, носиком, Виктор, с веснушками на высоких скулах и покатым лбом, Алиса, красавица Алиса, похожая на героиню сказки, — когда голос ее отца раздался гулко, словно из мегафона. Вот и доказательство, что она задремала, на грани сна и яви. Поворот головы. Ив стоял в дверях святилища, не смея войти. Он смотрел на сюрреалистические фотоколлажи, которые его дочь делала терпеливо — и не без таланта — вот уже несколько лет, воспроизводя жуткие сцены своих кошмаров.

— Бери свой чемодан, — сказал он, потирая плечи, словно желая согреться. — Поехали. Шале в Сентер-Парк забронировано с девяти часов.

За два года отец Абигэль изменился до неузнаваемости. Минус десять килограммов, впалые щеки, лысая голова, ни следа короткого ежика, который он носил в годы службы во французской таможне. В пятьдесят шесть лет он выглядел на все десять старше.

— Я не уверена, что это хорошая идея, папа. Ты свалился вчера как снег на голову, втемяшив себе, что мы должны поехать в этот Сентер-Парк или уж не знаю куда. Я работаю над важным делом и…

— С этим важным делом, насколько я понял, жандармы копаются уже годы.

— Не годы, папа. Девять месяцев. Ровно девять месяцев с первого похищения, малышки Алисы. Вот она на фото.

Ив посмотрел на портрет девочки и отвел глаза.

— Я прошу у тебя только уик-энд. Всего два денька. В понедельник утром ты будешь на работе, а я уеду. Хоть в этом ты не можешь мне отказать, верно? Немного времени с дочерью и внучкой, вдали от… всех этих лиц. Боже мой, Аби, как ты можешь работать в таком месте?

— Речь сейчас не о месте, где я работаю. Речь вот о чем: ты являешься, предлагаешь нам уик-энд, а потом опять пропадаешь на много месяцев. Когда ты служил в таможне, было то же самое. Ты просто исчезал, никогда ничего не объясняя.

— Я был на операциях и…

— …и мы ждали тебя с мамой. Но теперь-то ты больше не на операциях. Видно, привычка — вторая натура.

Она прочла на лице отца такую боль, что прикусила язык: не стоило пререкаться с ним перед дорогой.

— Ладно, едем в Сентер-Парк. Леа рада, что ты приехал, и я, хоть и не показываю этого, тоже.

Она прошла в спальню и стала собирать чемодан. Не в пример кабинету, эта комната смахивала на интерьер морозильника. Белые стены и потолок, односпальная кровать посередине, голая лампочка, никакого убранства. В этой комнате она не спала, а уступала своей нарколепсии.

Она положила в чемодан, поверх детективного романа и рядом со своими лекарствами, тетрадь и ручку.

— Сказано же — никакой работы.

— Это не работа, это дневник. Точнее, тетрадь воспоминаний и снов. Идея моего невролога.

— Ты уже воплощаешь свои кошмары в фотографиях. Зачем еще и записывать их?

— Я тебе потом объясню…

Ив вздохнул:

— Твоя нарколепсия? Но ведь лечение дает результаты, разве нет?

— Давало десять лет. Мне еще хочется спать два-три раза в день, катаплексии случаются все реже, но… с недавних пор появились новые довольно тревожные симптомы. Наверно, придется скорректировать прием лекарств, дозы, молекулы.

Катаплексии были одним из главных симптомов ее нарколепсии. Они не имели ничего общего с желанием спать и проявлялись мгновенной потерей мышечного тонуса в любой момент дня и без потери сознания. Абигэль могла оживленно с кем-то беседовать — и в следующую секунду оказаться на полу, не в состоянии шевельнуться несколько минут. Хорошо хоть не в отключке. Это периодически возникало от любой ее сильной эмоции — радости, печали. Поэтому она избегала водить машину — особенно когда была с Леа — и пользовалась общественным транспортом, в основном автобусом и такси.

Из-за этих катаплексий детство ее было адом. В тринадцать лет она камнем пошла ко дну в море. Остановка сердца, выгибающееся под электрошоками маленькое тело, реанимация на пороге смерти. В пятнадцать в результате падения с велосипеда стальная трубка руля врезалась ей в горло, на два пальца левее гортани. В девятнадцать — перелом коленной чашечки. Необратимый. Падения, аварии, раны. Ее тело — спина, лодыжки, локти — излагало историю ее болезни в шрамах, переломах, металлических пластинах. В школьные годы к ней так и липли клички: Самоделкин, Франкенштейн, Мисс Пазл.

К счастью, с лечением и новыми исследованиями по нарколепсии ее катаплексии стали реже, падения почти прекратились, с девятнадцати лет Абигэль смогла жить более или менее нормальной жизнью, учиться в Лилле, получить дипломы и в одиночку растить дочь. Леа родилась от ночной забавы с сокурсником, который не пожелал признать ребенка. Абигэль любила дочку. Леа… Ее вызов, лекарство, плод ее битвы, ее гнева. Кукиш нарколепсии.

Отец с дочерью присоединились к Леа в кухне, где та пила молоко. Они загрузили чемоданы в багажник черного седана, дрожа от лютого холода. В последний момент Леа убежала в дом и вернулась с потрепанным плюшевым черным котенком. С этой любимой игрушкой, подаренной ей матерью, когда она родилась, девочка никогда не расставалась, хотя теперь, на пороге отрочества, почти стыдилась ее. В такие моменты Абигэль успокаивала себя: дочь — ее большая Леа, стремившаяся поскорее вырасти, — оставалась ребенком.

Леа открыла замок своего розового в цветочках чемодана, сунула игрушку внутрь и заперла. Ключик она спрятала в карман.

— Ох уж эти подростки с их культом тайн, — улыбнулась Абигэль. — Думаешь, у тебя что-нибудь украдут?

Леа скорчила гримаску, поддразнивая ее, и села в машину. Абигэль надеялась, что этот уик-энд сблизит их с дочерью. Этот мерзавец Фредди хуже любовника. Она села рядом с отцом, который уже включил зажигание.

— У тебя левая передняя фара не работает.

— Ты скажешь своим коллегам-жандармам, чтобы арестовали меня за это?

Ив пытался шутить, но юмор таможенника сводился к анекдотам, над которыми смеялись только другие таможенники. Абигэль повернулась к дочери:

— Пристегни ремень, Жемчужинка Любви, милая.

Леа пристроила подушку между своей головой и дверью и поморщилась.

— Что это за «Жемчужинка Любви»?

— Это только наше имечко… Она терпеть не может, когда я называю ее так, и обижается. Влюбленный подросток, да и только.

Ив обернулся:

— Это правда?

— Чушь, — буркнула Леа. — Она сама не знает, что несет, как всегда.

Ив включил обогрев на полную мощность и тронулся. По дороге он открыл термос с горячим кофе, налил в пластиковый стаканчик и протянул его дочери:

— На, выпей капельку, согреешься. Ну и холодина…

Абигэль взяла стаканчик и посмотрела на отца:

— Что происходит, папа? С ума сойти, до чего ты изменился. Похудел, выглядишь усталым.

— Все в порядке.

— Почему ты ушел в отставку?

— А почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?

— Потому что раньше не было возможности.

— Мне было пятьдесят четыре года. Мне осточертела таможня, все эти операции, засады. Бороться с наркоторговлей — это пытаться вычерпать океан ложкой. И однажды это тебе… — Он не договорил, проглотив обиду. — Короче, из-за этой проклятой работы я не видел, как ты росла, а теперь… не могу пробиться сквозь твою скорлупу. У меня не получается с тобой сблизиться.

Абигэль заметила, что его руки на руле слегка дрожат.

— Мне хорошо в моем рыбацком домике. Море рядом, я отдыхаю, живу, как живется. Меня это, знаешь ли, устраивает.

— И ты все бросил всего за несколько лет до пенсии?

— Посмотрим, сможешь ли ты продолжать работать психологом, когда доживешь до моих лет. Во всяком случае, надеюсь, ты поймешь раньше меня, что в жизни есть дела поинтереснее, чем выслушивать жалобы людей и воевать с ветряными мельницами. Работай не работай, а преступления и наркотрафик будут всегда.

— Но я, по крайней мере, заложу свой камешек в постройку. Я буду полезна и, может быть, спасу несколько жизней.

Взгляд Ива скользнул к зеркалу заднего вида, в направлении внучки.

— Она так на тебя похожа. Мне кажется, я вижу тебя, когда ты была маленькой. Та же внешность, тот же характер.

Глаза Абигэль погрустнели. Отец это заметил.

— В чем дело?

— В последние несколько месяцев я прошла уйму тестов, обследований. Я не хотела тебе говорить, пока ни в чем не уверена, но… происходит что-то серьезное…

— Объясни.

— Время идет, и мои самые давние воспоминания стираются целыми кусками. В воспоминаниях детства уже масса пробелов. Я еще хорошо помню себя в тринадцать-четырнадцать лет. Но раньше — все размыто.

— Боже мой…

— Мой невролог считает, что это может быть побочным действием пропидола при долгом приеме, но она в этом не уверена, подобных случаев не наблюдалось. Как будто каждая капля этого снадобья разрушает частицу моего мозга, разъедает нейроны, как кислота, и бесповоротно отключает воспоминания. Мы ищем выход. Но пока мне нужно это лекарство, иначе у меня случается десяток катаплексий на дню, а я не могу так жить. Это одна из причин, по которым я записываю мои воспоминания и сны. Так я веду дневник своей жизни. Заношу на бумагу уходящие дни. На потом, если станет хуже, понимаешь?

Печаль отразилась на лице отца. Он предпочитал держать все в себе и избегал слов. Поэтому она тоже замолчала и уставилась на дорогу, с таким страхом перед будущим, перед этой непредсказуемой болезнью, угнездившейся в ее мозгу. Что мы без памяти, без воспоминаний, без всех этих лиц и голосов, которые были в нашей жизни? Лишь точка на кривой времени? Цветок, который расцвел, но без запаха и цвета? Неужели в пятьдесят лет она не будет помнить себя прежнюю? Забудет всю юность Леа? Беременность, роды, первые дни рождения? Она смотрела на свет фар, сравнивая себя с этой дорогой, освещенной на тридцать метров. Темный асфальт, где след стирался в темноте, по мере того как машина двигалась вперед.

Сев за руль, отец закатал рукава, — несмотря ни на что, Абигэль помнила, что он делал так всегда, зимой и летом, и она заметила множество следов от уколов на его руках. Это не вязалось с его наружностью воителя. Она предпочла промолчать, но пообещала себе все выяснить попозже, уверенная, что этот уик-энд был лишь предлогом и он тоже намеревался сообщить им что-то важное.

6

Около половины четвертого они покинули маленький городок Эллемм в департаменте Нор. Кристаллики льда висели на кипарисах и поблескивали на дороге. Курс на восток. Сентер-Парк находился в Аттиньи, в четырехстах пятидесяти километрах. В эту ночь Абигэль хотела бодрствовать как можно дольше и не взяла с собой раствор пропидола. Это лекарство, прописываемое очень ограниченно, было оксибатом натрия, наркотиком, близким к гамма-гидроксибутирату, снадобью, хорошо известному в ночных кругах и ассоциирующемуся с насилием. На каждый прием Абигэль растворяла пять капель в стакане воды, ни одной больше, ни одной меньше. От пропидола она «улетала» примерно на четверть часа, а действие его продолжалось от четырех до пяти часов. Принимая его дважды за ночь, она спала крепким живительным сном, и, главное, катаплексии случались у нее редко, не чаще одного-двух раз в неделю. Оставалась неудержимая потребность в микросиестах, но и с этим она научилась справляться.

Немного погодя она ощутила, что звук мотора изменился. Они ехали уже не по автостраде. Ив щурил глаза, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. После сырого дня клубился туман, но на этой дороге хотя бы не было гололеда.

— Нужно заправиться. Мы не проехали и двадцати километров, но я предпочел свернуть, потому что на автостраде ближайшая заправка в сорока километрах.

Абигэль взглянула на горящий сигнал: бензин кончался.

— Что? Мы проехали всего двадцать километров?

— Есть какой-то городишко в шести или семи километрах, там наверняка найдем открытую бензоколонку. Чертов туман. За одно это я ненавижу север.

В машине теперь было жарко, как в печке. Абигэль свернулась клубочком. Она сняла свои старые ботинки «Doc Martens», подобрала ноги под сиденье и, несмотря на ремень, стиснувший грудь, чувствовала себя хорошо, словно под пуховой периной. Сон давил ей на плечи.

Отец остановился на развилке перед треугольным желтым знаком «Дорожные работы». Мигала оранжевая лампочка, предлагая объезд. У Абигэль не было больше сил говорить — так хотелось спать.

— Город должен быть в четырех километрах, — сказал Ив. — Если ехать в объезд, не знаю, куда мы заедем.

— У тебя нет навигатора?

— Нет, терпеть не могу эти штуки. Ну и ладно. По ночам, я думаю, никто не работает.

Отец обогнул стоящий посреди дороги знак и свернул на пустынное шоссе, движение по которому было запрещено. Глаза Абигэль заморгали и широко раскрылись, когда она увидела нечто в свете фар. Это был сгорбленный силуэт, ростом с человека, с острыми ушами. Окутанный туманом.

— Тормози!

Ив резко ударил по тормозам. Потом наклонился к дочери:

— Что случилось?

Абигэль выскочила из машины в одних носках и посмотрела назад, морщась от ледяных заноз. Километровый столбик в красно-белую полоску торчал из травы на обочине, точно кельтская могила. На нем было написано «12». Ни следа странного силуэта. Голые деревья, растрескавшееся дорожное покрытие, мертвая тишина. Она обошла машину, не обнаружив ни малейшей вмятины, ни пятнышка крови. Ив вышел вслед за ней:

— Аби? Ты объяснишь мне?

— Ты ничего не видел? Никого?

— Нет.

Абигэль вернулась в машину и тяжело вздохнула, когда отец садился рядом.

— Можешь ехать.

Мотор фыркнул, и машина тронулась. Абигэль обернулась, чтобы убедиться, что с дочерью все в порядке, и удивилась, увидев, что Леа крепко спит. Она пристегнула ремень безопасности и услышала характерный щелчок, еще под впечатлением этой внезапной остановки.

— Я видела какое-то странное животное, как будто… лису, которая стояла на задних лапах. Это называется гипнагогической галлюцинацией. Вторжение образа из сна в реальность, если хочешь.

— Те самые новые симптомы, да? Вдобавок к слабеющей памяти? Черт побери, ты маешься своей нарколепсией с восьми лет. Почему же эта штука развилась у тебя двадцать пять лет спустя?

— Никто не знает, у моего невролога нет объяснения. Появление гипнагогических образов бывает у меня, к счастью, довольно редко. Когда я устала и засыпаю, они вдруг возникают передо мной. На днях я ехала в такси и испугалась, что шофер задавит женщину, катившую коляску. Он принял меня за сумасшедшую. Но сегодня в первый раз я видела какого-то монстра, то ли человека, то ли животное. Обычно это люди. Мужчины, женщины, кто в пижаме, кто в костюме с галстуком, переходящие дорогу.

— Как на некоторых твоих фотомонтажах?

— Да, точно…

Бывший таможенник ростом метр восемьдесят пять, с кирпично-красным лицом и огромными ручищами, который смотрит на вас, ничего не говоря… Абигэль захотелось оправдаться.

— Я не шизофреничка, папа, ясно? У других нарколептиков тоже бывают гипнагогические видения. Все хорошо. Ну относительно. Задним числом я сознаю, что эти образы и звуки — галлюцинации. Будь я на твоем месте сегодня ночью, я бы резко затормозила, потому что в тот момент, когда я вижу эти образы, я не сознаю, что засыпаю, и не могу знать, реальны они или нет. Я хочу сказать, кто-то, животное или человек, вполне мог бы перебегать перед нами дорогу. Ты понимаешь?

— Думаю, да. И это может случиться с тобой когда угодно? Днем, ночью?

— В основном ночью и когда я устала, как сейчас. Дело, над которым я работаю, вымотало меня. Можно быть нарколептичкой и валиться с ног от усталости. По коварству эта болезнь держит пальму первенства.

Лицо Ива оставалось серьезным, глаза смотрели на дорогу. Его дочь так намучилась в прошлом, пока не поняли, почему она так часто падает, не диагностировали нарколепсию и не нашли правильное лечение. Специалисты, центры сна, терапии… А ведь было еще непонимание людей, насмешливые взгляды одноклассников, когда она засыпала где угодно или падала наземь с застывшим взглядом, точно оглушенная рыба.

— Проклятая болезнь. Все это, должно быть, так тяжело. Черт побери, Абигэль, мне так жаль!

— Не надо…

Несмотря на недавнее происшествие, Абигэль широко зевнула, свинцовая тяжесть давила ей на затылок, кончики пальцев покалывало. Нарколепсия просыпалась, разливаясь в ней ядом. Молодая женщина не взяла с собой пропидол, но сон все равно решил ее похитить и пресек всякие попытки к сопротивлению.

— Через две минуты я усну, потому что мое тело так решило.

— Хочешь еще кофе?

— Я могу выпить цистерну, это ничего не изменит. Прости, папа, тебе придется проехать сколько-то километров одному.

Указатель бензина длинно пискнул.

— Если только бензин не кончится раньше, — добавила она. — Ты можешь пристегнуть ремень Леа, когда остановишься? Я заметила, что она его сняла. И не уверена, что продержусь до тех пор.

— Не беспокойся, все сделаю.

Абигэль пыталась держать глаза открытыми. За окном туман выползал из леса языками игуан. Вверху шелестели ветви, все дальше затягивая машину в бездну тьмы. Молодая женщина спросила себя, где они находятся и в каком направлении едет отец. Мозг ее работал теперь замедленно, словно укутанный в вату. Она видела только белые полосы, уносящиеся назад под седаном, дорожные знаки, предупреждающие о диких животных на дороге, и длинную прямую линию. Он, должно быть, поставил диск: его любимая песня California Dreamin’ заполнила салон. Абигэль столько раз ее слушала, что знала наизусть. И это тоже она, наверно, однажды забудет… I stopped into the church, I passed along the way [Я остановился в церкви, я пошел вдоль дороги (англ.).].

Звуки мелодии казались все более далекими, теряясь в лабиринтах подсознания. Ее веки весили тонны, глаза она открывала теперь урывками, пытаясь продержаться хотя бы до заправки, но змей нарколепсии уже разинул пасть, чтобы проглотить ее.

Она сфокусировала взгляд на тени метрах в двадцати впереди. В глухом лесу, на этой ремонтирующейся дороге, стояла машина. Ив быстро проехал мимо припаркованного на обочине фургона. На миг очнувшись, Абигэль посмотрела на черный «кангу» с погашенными фарами.

— Кажется, у этой машины проблема. Почему ты не остановился?

Ив не ответил, да Абигэль и не ждала ответа, будучи во власти большого змея. В своем оцепенении, в то время как все ее тело боролось со сном, она скорее угадала, чем увидела вырисовывающийся прямо впереди изгиб. Голоса певцов сливались в хор, музыка убаюкивала. Oh, California Dreamin’ (California Dreamin’).

Последнее, что увидела Абигэль, прежде чем рептилия сомкнула свои челюсти, были черные стволы, вздымающиеся на вираже, всего в нескольких метрах.

Столкновение было неизбежно.