Пикирующая ласточка
— Вы верите в параллельные миры, Мисс Агнет? — спросил молодой человек лет двадцати, садясь на покосившуюся скамью в белой обшарпанной беседке, в продолжение разговора, явно его слегка утомившего, но являющегося столь интригующим, что он не посмел бы оборвать его даже ради положенного вечернего чаепития. "Хотя может и стоило бы," — пронеслось у него в голове в тот момент, когда он облокотился на беседку, на лету закидывая ногу на ногу.
Его собеседница стояла, опершись на колонну и рисуя пальцем очертания древних растений, ища их в хитрых завитках резного дерева. Молодой человек наблюдал за ней, не смея даже дышать, чтоб не прервать погружение в ниши памяти, туда, где на полках пылятся воспоминания по соседству с забытыми эмоциями и событиями, которые прошли настолько давно, что ныне их сложно отличить ото снов.
— О, да, — скорее прошептала, чем ответила, женщина, на деле слишком старая, чтоб называться мисс, хоть на такие условности она не обращала внимания уже очень давно.
Молодой человек явно был заинтересован. Он следил за каждым движением ссохшихся пальцев, бегающих меж полок с пыльными коробками в поисках той самой, содержание которой было скрыто под слоями прожитых лет, как горошина под перинами принцессы. И юноша знал, что подобно этой принцессе Мисс Агнет чувствует присутствие этой горошины в своей жизни, несмотря на количество дней, скрывающих ее.
— Несомненно, — губы женщины лишь слегка шевельнулись, будто говорила она не столько чтоб ответить, сколько чтоб заполнить чрезмерную тишину, которая мешала ей погружаться в руины памяти. Её по-прежнему летне-голубые глаза, которые отказались подчиняться времени, были устремлены вдаль, направляя на ореховую рощу, где резво играли лучи вечернего солнца, взгляд, тот самый томный взгляд, который с каждой минутой проникал все глубже, гораздо глубже, чем мог представить Андерсен, разрезал рыжеватую листву, снимал кору, оголяя бурые стволы, согнутые временем в загадочные сплетения рук, и они становились такими наивными и доступными ему, как овца, забредшая в чащу для зеленоглазого охотника, проходил насквозь лабиринты их костлявых пальцев, и, в конце концов, доходил до окраины такого тёмного в столь поздний час леса, что махал ему вслед своими крюкастыми ветвями, и останавливался на берегу старого, вечно неспокойного моря, шепчущего что-то своим размеренным шумом прибоя, что-то тихое и важное, несомненно, ведь все самое важное в этом мире произносится шепотом. Женщина стояла в беседке и слушала его, и внимала, и разговаривала с ним на им двоим понятном языке. Она будто спрашивала совета, не зная, стоит ли продолжать разговор, стоит ли открывать ту самую коробку, стоит ли откидывать перины, выставляя на всеобщее обозрение свою горошину. И вдруг её лицо содрогнулось, на нем сквозь складки, оставленные временем, показалась совершенно детская улыбка, и она заговорила, заговорила настолько вдохновенно, что молодой человек на секунду отпрянул, но сразу же приковал свой взгляд к подернутым пеленой губам, чтоб не пропустить ни слова.
— Дело было в конце мая восьмидесятого, — Мисс Агнет вздохнула, её голос стал звонче, — Я шла по улице, радуясь ясным денькам. Солнце слепило, заставляя прятать взгляд.
Ох, тогда оно было единственной причиной, по которой мое лицо покрывала тонкая сеть морщин!
В тот день я вышла из дома без ясной цели, следуя за тенями, которые отбрасывали благоухающие кусты сирени, перебегая от одной к другой, то и дело скрываясь в их густой листве в поисках прохлады.
Мной целиком владело то странное чувство радости, радости не мимолетной, как резкий приступ смеха или ветреная улыбка прохожему, а радости всепоглощающей, которая захватывает тебя в свои сети и заставляет видеть прекрасное в любых мелочах, заставляет поднять взгляд от дороги ввысь, устремить его на все неизведанное, что есть в этом мире, подмечать совершенно незаметные взгляду спешащего человека вещи.
Знаете, я была в том возрасте, когда в силу беспечности подобные чувства овладевают тобой целиком, настолько, что идя по улице, на которой с одной стороны бездомный просит милостыню, а с другой спешащая толпа норовит поглотить тебя и унести в неизвестность, а затем, подобно горной реке, со всей силы ударить об острые камни, ты находишь третью сторону, где маленькая девочка радуется тому, что на ее руку села капустница, и моментально чувствуешь себя счастливым и за ту девочку, и за бабочку, и за весь мир в целом, и хочешь взмыть вверх, подобно Икару, и бесконечно лететь к яркому белому шару, чтоб сказать ему спасибо за то, что заставил тебя проснуться сегодня утром и встать, и идти, идти навстречу свету и видеть все прекрасные вещи, которыми он наполнен.
И хочется благодарить весь мир, хочется подходить к людям, просто чтоб сказать им немного приятных слов, чтоб увидеть, как улыбка расцветает на их лицах, а в глазах просыпается огонек жизни, некогда усыпленный обыденностью, однажды впавший в спячку, но не сумевший проснуться ни той весной, ни следующей, ни какой либо после нее.
Я была юна и беспечна, ни о чем не думала, никого не боялась, моя душа жаждала приключений, сердце — новых знакомств, глаза — прекрасного.
Я шла и видела лица, многие лица, те, с которых еще не опал пушок детства, те, на которых время уже успело станцевать танго, все они проплывали мимо меня в бесконечном хороводе, лицо ребенка, лицо старика, вновь лицо ребенка, карусель кружилась, унося меня все дальше по незнакомым аллеям, мимо чужих домов, вдоль завешанных окон и запертых дверей, вдоль всех тех, кто так неумело отгородился от мира и сидит, забившись в тёмный угол, укутавшись в свой собственный, скроенный из одиночества уют.
Вдруг из нескончаемой реки предо мной предстало нечто величественное, поражающее своими размерами и красотой. Оно стояло, разделяя поток людей, подобно древнему существу, которое лишь на миг остановилось отдышаться и вот-вот встанет, стряхнёт пыль со своих многовековых лап-лестниц, откроет стеклянные витражи глаз и так, смотря на мир, как на множество разноцветных картинок, продолжит свой путь вне времени и пространства.
Какая-то неведомая сила тянула меня внутрь, и я проникла в объятия здания.
Но не темное помещение, а большая площадь предстала предо мной, подобно ковру. Тонкие узоры были выложены на ней из маленьких дощечек, под каблуками жителей превращающихся в музыкальный инструмент, на котором обувь выстукивала неизвестные мелодии.
Тут мой взгляд упал на одного человека. Он шел, задрав голову кверху, на его плече сидел попугай.
Он шел и напевал в такт каблукам.
Под ним
В золотом поднебесье
Темнеет ржавый металл,
Земля
Дальним светом пригретая
Влечет нас к чужим берегам...
"Влечет нас к чужим берегам," — прикрикнул попугай.
Я побежала следом, не желая терять человека из виду, а он продолжал петь и, размахивая руками, пританцовывать.
Под ним
В брызгах машет приветственно
Бесконечно соленая гладь
То не сон
Не смотри в даль отцветшую —
Тебе в жизни его не догнать.
"Тебе в жизни его не догнать," — знал своё дело пернатый.
Человек затерялся в толпе, а я осталась стоять одна посреди незнакомой улицы. Меня окружали странные дома, похожие на здание вокзала, все старые, с облупившейся штукатуркой, но в них до сих пор виднелись остатки былой красоты. Создавалось ощущение, что весь город некогда был чем-то важным и могущественным, но время не жалеет никого - и его не пожалело. Памятники проела ржавчина, окна получили нити трещин, красота поблекла, но город будто не мог смириться, кричал и сопротивлялся, как пойманная птица, кричал нарядами жителей, кричал манерами, лепниной, но любой, кто знаком со временем, скажет вам — это лишь судороги умирающего.
До вечера я бродила по аристократически тихим улочкам и наконец вернулась обратно на вокзальную площадь, как вдруг словно острым ножом меня пронзил первобытный страх, спокойствие, растущее во мне во время прогулки, подобно хрупкому цветку, разбили, как Данила малахитовую чашу, раскидали на маленькие кусочки и истёрли в пыль. Я встала как вкопанная и начала нервно оглядываться по сторонам, но ничто, совершенно ничто не изменилось в мире вокруг меня, все те же здания обступали со всех сторон, все те же люди выстукивали странные мелодии из цветных дощечек, все то же свинцовое серое небо давило, застывшее бесформенной массой совсем недалеко от земли, вот только теперь дома будто ожили и начали сдавливать пространство, сдвигаться, все уменьшая и уменьшая и без того скромных размеров площадь, мелодии с каждым новым ударом все сильнее отдавались в голове "Похоронным маршем", небо, взъерошенное звоном печальных, низких колоколов, грозило прижать к земле, раздавить своей тяжестью и оставить погребенным на многие, многие тысячелетия, до тех пор, пока кости не распадутся на мелкие частицы, пока кожа не истлеет, а на месте излучающих свет глаз не останутся лишь чёрные дыры, пока всё твоё существо не станет частью такого живого, но одновременно такого безжизненного мира.
Скованная страхом, я стояла, не смея пошевелиться, испуганно озираясь по сторонам, прожигая взглядом людей, фонари, отказывающиеся светить в столь ранний час. Все чувства, которые только могут существовать, обострились во мне, интуиция кричала, взобравшись на маяк посреди моря беспокойства и кричала, кричала что есть мочи, размахивая белым платком, просила смотреть на мир, не упускать ничего, я знала, что если не сию минуту, то через две, три, пять, должно произойти что-то значимое, но чтоб заметить это, я обязана смотреть.
Минуты тянулись медленно, заглушаемые стуком огромных круглолицых часов, висящих на главной башне, люди сновали взад-вперед, и мне начинало казаться, что лица, чей безумный хоровод отказывался разделять мою настороженность, постоянно повторяются, что все происходящее стало не более чем искусным представлением, в которое я попала по нелепой случайности и оказалась в самом его центре. Мелодия набирала обороты, цок-цок, очередные ноты вылетели из-под чьих-то каблуков совсем рядом со мной, цок-цок, и они отдалились. Луч солнца пробежался по моей руке, поднялся по крыше здания и на секунду осветил шпиль, разрывающий полотно бушующего неба.
Там, на самой его верхушке, сложив крылья легко покачивался черный силуэт ласточки.
Он мерно колыхался, подобно маятнику, с каждым разом отклоняясь все сильнее.
На миг я ощутила себя этой ласточкой, почувствовала пропитанный озоном густой воздух, поймала неслышное дуновение ветра, всколыхнувшее оперение...
Не знаю, сколько я смотрела на нее, казалось, что прошла вечность, как вдруг, вдоволь налюбовавшись распластавшимся у ее ног городом, птица вспорхнула со шпиля ввысь, поймав крылом острый луч по-прежнему изредка пробивающегося сквозь темные тучи солнца, затем сложила крылья и упала, упала настолько резко, что я почти успела потерять ее из виду.
Я зажмурилась, не желая видеть, как ее смольное оперение окрасится в бордовый и хрупкие кости легко повторят очертания рисунков на цветных дощечках, однако, как только ласточка коснулась земли, она не распласталась по ней бесформенным пятном, а будто прошла сквозь доски, не оставив и следа.
Я все еще стояла с широко открытыми глазами, смотря на то место, где пропала птица, когда справа и чуть сзади старуха, своим видом олицетворяющая вечность, произнесла хриплым тихим голосом: "И вновь пропала пикирующая ласточка — сегодня в город придет смерть."
Тогда я, покачиваясь, отпрянула от старухи и с ватными ногами побрела прочь, передо мной по-прежнему сновали разодетые люди, их лица были такими живыми, их щеки залил румянец, их фигуры — полны уверенности, как один они шли, останавливались посмотреть время на старинных часах, заходили в магазины, пестрящие такими красивыми, но такими ненужными вещами, все, что окружало меня, было слишком правильным, слишком отточенным, одна мысль захватила меня — бежать из этого города, пока не поздно.
Стараясь спрятаться от всего, я нырнула в одну из лавок вслед за почтенным гражданином в широкополой шляпе, и тут же захлебнулась царящей здесь атмосферой праздника, удивительной красоты деревянные игрушки смотрели на меня со всех сторон, интересные вещи, чье назначение было скрыто от меня, пестрели своей загадочностью.
Посреди зала, уставленного небылицами, стояла восковая кукла. Со всех сторон от нее красовались таблички: "Самая прекрасная девушка на свете", "Это ее воспевал Белый скрипач", "Увидев однажды, не сможешь позабыть".
Я подошла ближе, чтобы рассмотреть куклу. О боги, она выглядела как живая! Тихий румянец подёрнул ее щеки, кровь текла по голубым венам, покрывающим белые руки, огонек жизни теплился в глазах, столь же серых, как грозовое небо, в них жили раскаты грома, в них вечно шел ливневый дождь, в них яркими желтыми пятнами проглядывало робкое солнце. Темные волосы, забранные в неопрятную косу, спускались ниже талии, усмиряя легкое развевающееся голубое платье.
Тут я заметила мужчину, который стоял по другую сторону куклы и зачарованно смотрел в ее глаза, стоял неподвижно и шептал что-то на непонятном языке, слегка шевеля губами.
Былой страх вернулся с новой силой, кровь застыла в жилах, состояние полусна, полузабвения, в котором я пребывала весь вечер вновь накрыло меня, и я отпрянула от "Самой прекрасной девушки на свете", но оступилась, задев стеклянный шар. Он покатился по полке, и в отражении, рядом с новогодней ёлкой и бумажным снегом, мелькнул силуэт мужчины, в чьих руках сверкнуло лезвие, легко вошедшее в нежную восковую шею. В последнюю секунду кукла взвыла и издала приглушенный вздох, затем легко, будто невесомая, опустилась на свой постамент, ударившись хрупкой головкой о серый камень. Из раны потекла такая настоящая, горячая алая кровь. Люди расступились. Раздался звук разбивающегося на мелкие кусочки стеклянного шара.
Мужчина схватился за голову и медленно, покачиваясь и продолжая шептать никому не известные слова, опустился на пол рядом с куклой, затем подхватил ее на руки и под приглушенный крик владельца магазина скрылся за дверью, которая еще долго дребезжала и скрипела, будто оплакивая не то куклу, не то девушку — кто бы она ни была, смерть настигла ее слишком рано.
Мисс Агнет смолкла, чтобы перевести дух, юноша сидел напротив, но смотрел сквозь нее.
Женщина проследила за его взглядом и уловила силуэт ласточки на вершине шпиля старинной усадьбы, который сорвался вниз вместе с испуганным, замершим во времени, вздохом.