15
Сижу на берегу. Песок влажный и впивается в оголённые участки кожи на ногах.
Море сегодня неспокойное, а чайки как будто впервые за долгое время ощутили свободу: они пролетают над пенистыми волнами и не переставая шумят.
Вчера ночью здесь разводили костёр. Перед тем как лечь спать, из окна я увидела серый дым. Только вот сна не было ни в одном глазу, поэтому, затушив свет, валялась в пугающей темноте и вслушивалась в чей-то незнакомый смех. Может быть, это были ребята из моей школы. Может быть даже — Ева, Фрэнк, Киао, Йен и Холден.
Едва успело закончиться предыдущее наказание, как случилось то, что случилось, и мы снова оказались оторваны друг от друга на долгое время. Они, скорее всего, беспокоятся. А Холдену я так и не успела сыграть новую песню.
Думаю, он ждал. И сейчас наверняка ждёт.
За то время, что сижу дома, родилась новая мелодия. Пока её не записываю. И не могу перестать думать о том, что она не связана с Полом.
Мне очень страшно.
Я смогла сочинять музыку только тогда, когда нажимала на те места, где остались огромные синеватые синяки. Глаза наливаются слезами, но отказаться от боли становится невозможно.
Новая мелодия настолько агрессивная, что так и ждёт своего часа — торопит и не даёт покоя.
Сейчас я смотрю на обугленные ветки от вчерашнего костра, вспоминаю заливистый смех незнакомцев, вдыхаю запах моря, провожу ручкой по бумаге, и ноты наполняются странным ритмом.
~~~
В этот раз будет череда правды. Она не очень приятная, но, как ни старайся, от неё не сбежишь. Она существует, и ты ничего не можешь с этим поделать.
Правда номер один: Джон поступал так и раньше. В этом стыдно признаваться, даже когда просто пишу в дневнике.
Правда номер два: как-то раз, пока мама спала, Джон сказал, что я на неё очень похожа.
Правда номер три: думаю, он ревнует к сыну.
Правда номер четыре: иногда он бывает ко мне добр. Джон не всегда плохой. А когда молится, даже и не притворяется — в такие моменты он и вправду верит, что перестанет творить ужасные вещи.
Правда номер пять: он даёт мне деньги, сейчас — даже больше, чем раньше. Если бы не они, я бы не смогла покупать сигареты. В последние недели, когда мне стало наплевать на осторожность, он догадался, что я курю, но всё равно не говорит об этом Роуз.
Долгие годы я молчу о том, что он со мной делает, так что его ответное молчание — своего рода солидарность.
Правда номер шесть: он не пристаёт, но ему нравится выплёскивать на меня весь свой гнев. Он делает это аккуратно, чтобы не осталось синяков. Он не пристаёт, но в самом конце его лицо становится таким, как будто он сексуально удовлетворён.
Правда номер семь: чаще всего Джон — милый и добрый. Он приходит на помощь заблудшей падчерице и советует ей не общаться с сомнительной компанией. В такие моменты Джон как будто не помнит, что совершил.
Правда именно такая — вонючая и гадкая. От неё хочется отмыться, а после раз и навсегда забыть о её прикосновении.
Единственный способ избавиться от правды — дать ей волю.
~~~
Хелен уехала.
Даже если не стала очевидицей случившегося, синяки-то она видела точно, когда захаживала в комнату и спрашивала, почему я не иду обедать или гулять.
Вдоволь наслушавшись тишины, она уходила.
Я же вставала и шла к зеркалу, чтобы убедиться, не померещилось ли мне последнее избиение Джона. Глядя на медленно спадающий отёк, я задавалась только одним вопросом: почему Хелен уходит, не говоря ни единого слова?
Теперь, когда она ушла с концами, я спускаюсь вниз и молча завтракаю вместе с Джоном и Роуз. Мы смотрим каждый в свою тарелку.
На обед и ужин обычно остаюсь сидеть у себя и читаю книги из старой библиотеки отца. Я теперь одна кожа да кости, но мою заботливую мать это не беспокоит.
Каждый день надеюсь, что заявится Пол. После случившегося я с ним ещё не разговаривала. Он точно беспокоится и захочет приехать, хотя бы чтобы убедиться, по-прежнему ли мы образцовая семья. Я встречу его с улыбкой, обниму как сводного брата и ни за что не заплачу, только лишь бы он приехал. Увидеть его — и больше ничего не надо.
Пол настолько наивен, что думает: если близкие люди улыбаются при кратковременных встречах после долгой разлуки, то у них действительно всё хорошо.
~~~
Я не помню, как всё началось. Любить Пола — как дышать. Ты рождаешься и сразу вдыхаешь воздух, и это такая простая обыденность, что задумываться о ней нет никакой нужды.
Есть только обрывки детских воспоминаний, и в них он мне постоянно помогал, выслушивал и защищал от окружающего мира.
Когда была маленькой, я всегда была одна. Тогда мама пила не так много, и она выводила меня на прогулки и просила поиграть с детьми, но обществу других я предпочитала одиночество. Из-за того, что я ни с кем не контактировала, в младших классах меня считали странной. Я молчала целыми днями, а позже, когда мы возвращались с Полом домой, рассказывала ему всё, на что в течение дня обратила внимание: как учитель ковырялся в носу, как дети перешёптывались за спиной и как рядом со мной отказался садиться Гарри Грейсон.
Пол интересовался только уроками и домашним заданием, поэтому всегда с интересом выслушивал рассказ, казавшийся ему новым взглядом на учебный процесс. Он хмурил брови и говорил:
— Лучше бы слушала учителя, чем обращала внимание на всякую ерунду.
Я отвечала, что у учителя тоже есть дела поважнее — ковыряние в носу как минимум, — и Пол мигом переставал хмуриться. Пол улыбался и был счастлив так, как никогда не бывает счастлив с Анной.
Уже тогда я знала, что люблю Пола. Так же, как знала и то, что мы с ним не родные брат и сестра: этот факт никогда не скрывался, к тому же мы оба помнили, как поженились наши родители.
Когда училась в классе четвёртом, он защитил от насмешек Гарри Грейсона.
Гарри ко мне больше не приближался. А остальные одноклассники перестали шептаться, чуть позже и вовсе пошли на кое-какой контакт.
В тот день, когда Гарри Грейсон едва не оказался избитым, я сказала Полу, что люблю его больше всех на свете.
Мы приближались к Озёрному бульвару. Вокруг было людно, и светило яркое полуденное солнце.
— И я тебя, — прозвучало в ответ.
Он не дрогнул. Сказал просто так. Для него мои слова имели оттенок прилива благодарности от члена семьи.
Произнося «люблю», я сама не понимала, что именно вкладываю в эту фразу. Но, глядя на безмятежного Пола, ощутила, как осознание навалилось само по себе.
Его реакция принесла привкус разочарования и обиды. И с тех пор я поняла, что живу каждым его движением и каждым взглядом. Но, если судить объективно и брать за точку отсчёта не момент, когда меня пришибло озарением, началось это гораздо раньше: узнать, когда именно, настолько же невозможно, как и воскресить воспоминание о первом глотке воздуха.
~~~
Я ходила в магазин за сигаретами. Миссис Адамс, продавщица, внимательно вгляделась в моё лицо и спросила:
— Что случилось, деточка?
— Ударилась об столб.
— О, надо быть более осторожной и осмотрительной! Как поживает твоя мама?
— Спасибо, хорошо.
— Не расстраивай её — не давай знать, что употребляешь табак.
Я почти сказала, что Роуз без разницы, что я с собой делаю. Последняя её вспышка заботливого гнева произошла, когда я вернулась домой с Холденом, но после того дня она стала другим человеком. Не знаю и не хочу знать, с чем это связано — с болезнью или с антидепрессантами, — но теперь Роуз постоянно в прострации.
По возвращении, после первой за долгое время вылазки из дома, никто даже не спросил, где я была.
Теперь мы все чужие друг для друга.
Но час назад, когда я уже докурила пятую сигарету подряд, явился Джон. Он даже не постучался, зашёл как ни в чём не бывало и застыл прямо там, у порога.
По выражению лица я видела, что это — добрый Джон. По крайней мере не тот Джон, из-за которого у меня синяки на боках.
Едкий запах сигарет, витавший в пространстве, он оставил без комментариев.
— Что такое? — грубо спросила я. С сегодняшним Джоном, я знала это как дважды два, можно не сильно страшиться.
Но пока оглядывала его, страх всё равно прокрался. Синяки точно иглами закололо, а глаза защипало.
— Надо поговорить.
Самым страшным было — сорваться и разрыдаться. Поэтому я молчала и ждала, что он скажет дальше.
Заметив моё расположение духа, Джон как будто повеселел (или мне так всего лишь показалось).
— Как ты знаешь, Роуз сильно больна, — заговорил он своим пасторским тоном, осмотрительно не делая ни шага навстречу, — и я уже понял, что просить тебя поддержать хотя бы родную мать — бесполезно.
В моих мыслях дом обвалился от землетрясения, и Джона придавило всем, чем только можно. У него раскрошился череп, и весь он — огромная лужа кроваво-костяной жижи.
Я мечтаю о таком исходе и сейчас тоже, даже если самой придётся задохнуться под обломками.
— У меня только одна просьба, и она предельно простая — не создавай проблем и перестань липнуть к Полу. У него есть невеста, и тебе прекрасно об этом известно.
Джон — грязный лицемер.
Его сын живёт с девушкой, и, чтобы избежать даже не сплетен, а внутреннего противоречия с самим собой, он предпочитает называть Анну невестой.
В мире Джона всё должно укладываться в определённые рамки.
— Я всегда верил, что смогу тебя перевоспитать, и молил Господа, чтобы он дал мне сил больше не срываться. Но дьявол сильнее, чем ты можешь себе представить, Мелани.
Я хотела, чтобы он поскорее ушёл. Я не могла стоять на ногах. И смотреть на него — тем более.
— Я старался и сделал всё, что было в моих силах, но ты совсем как твой родной отец. И мне ничего не остаётся, кроме как смиренно склонить голову перед неизбежным... Но Роуз тебя любит, поэтому давай договоримся: ты будешь делать всё, что захочешь, но главное — не создавай проблем и будь с ней милой. Ты же и без того видишь, как ей плохо.
— А ты пичкаешь её таблетками специально?
Джон заметно напрягся, и я сразу же пожалела, что не смогла вовремя прикусить язык.
— Подростковый максимализм, я понимаю. Но всё же выбирай слова. — Выдержав паузу, он вернулся к прежней теме: — Можешь делать что хочешь. И гуляй тоже с кем хочешь. Роуз я буду говорить, что ты занимаешься вместе с детьми миссис Коллинз. От тебя требуется просто не позорить нас перед соседями и не создавать проблем матери. Как тебе такое предложение?
Я не могла вымолвить ни слова, парализованная от осознания того, что он пытается сказать.
— Мелани? Мы договорились?
— Хочешь... от меня избавиться?
Джон смерил меня внимательным взглядом, после чего улыбнулся мягкой отцовской улыбкой.
Улыбаясь подобным образом, он так сильно становится похожим на Пола, что горло сжимает огромная невидимая лапа. Когти впиваются в связки, и слова остаются навсегда непроизнесёнными.
— Я пытаюсь найти компромисс.
Чаще всего Джон был милым и добрым. Он приходил на помощь заблудшей падчерице и советовал ей не общаться с сомнительной компанией.
В такие моменты Джон притворялся.
Джону на меня всегда было плевать.
Джону не плевать только на Роуз и мнение соседей.
Фактически он дал мне свободу. Только чувствую я себя почему-то паршиво.
~~~
Вчера я предала Пола.
Ощущение — отвратительное.
Я противна сама себе, но стараюсь успокоиться мыслью о том, что Пол предал меня первым.
Был первый день свободы. Я подкрасила синяки маминой пудрой и направилась к Еве.
Пока шла мимо серых мрачных построек, думала о том, что наконец сыграю Холдену песню, и по роковому стечению обстоятельств так вышло, что дома только он и оказался.
— Уинтер? — удивлённо спросил Холден, увидев меня на пороге.
— Привет. — Я прошла мимо. Сразу в гостиную, чтобы покурить после часового воздержания.
— Где тебя носило всё это время? — Он обогнал и встал напротив. — И что с глазом?
Пудра оказалась не так уж и хороша.
Я обошла Холдена и села на ковёр, с каждым разом становившийся всё более и более грязным. Понятия не имею, чем занимаются родители Евы, но дома их не было, видимо, очень давно.
— Что есть выпить? И где все?
Холден расположился совсем рядом. Наши локти соприкоснулись, и я вдохнула запах сигарет и одеколона.
— С утра приходил Фрэнк, и Ева свалила куда-то с ним. Что с твоим глазом? Где ты так долго пропадала?
В комнате Евы, которая по совместительству жалкое подобие гостиной, нет ничего, кроме пыльного дивана с зияющими дырами, парочки кресел и маленького деревянного столика посередине. На него мы сваливаем мусор, еду, окурки и алкоголь.
В этот раз я заметила, что он шатается и едва держится на обшарпанных ножках. Вместо традиционного виски на поверхности стояли две бутылки дешёвого вина. Взяв ту, которая была открыта, я спросила:
— Запасы отца Ева исчерпались? У меня теперь больше карманных денег, завтра принесу что-нибудь получше. Для миссис Адамс главное — загрести побольше бабла. Она прихожанка в церкви Джона и прекрасно знает, сколько мне лет, но сигареты продаёт без угрызения совести. Всегда говорит, что «табак вреден для здоровья», но раз я плачу за него деньги, то дальше предостережений дело не идёт...
— Мне пофиг на миссис Адамс, — перебил Холден.
Он перехватил мою руку, которая держала бутылку как олицетворение свободы и счастья. Было больно, но я промолчала.
— Ты скажешь, что случилось, или как?
— Дай мне спокойно выпить, я устала.
— Кто это сделал? Твой отчим?
— Отпусти, Холден.
Он казался как всегда безучастным, но вместе с тем немного разозлённым. Так, словно злости было настолько мало, что ей лишь частично удалось закрасить безразличие.
Мне нравилось, что было что-то ещё, помимо типичных холденовских усмешек, и мне не нравилось, что этого чего-то оказалось в столь мизерных количествах.
Расскажи я Холдену правду, он бы переживал сильнее, но признаваться в том, что годами терплю выходки Джона, — слишком унизительно.
Я громко и отрывисто засмеялась. Лицом приблизилась к Холдену вплотную, отчего наши носы почти соприкасались, и сказала:
— Хватит фантазировать. Я ударилась ночью, когда шла за водой. — И закрепила ложь ещё одним коротким смешком.
Он отпустил, но в следующую секунду его рука оказалась на моём бедре. Свою, с бутылкой, я просунула между нами и теперь улыбалась во все зубы.
— Ты врёшь.
Это — самое странное, что происходило в моей жизни. Мы дышали друг на друга: он — запахом вина, я — сигарет. Но отодвигаться почему-то не спешили.
У Холдена красивые брови, а ещё идеальные линии носа и скул. Глаза у него оставались затуманены безразличием и алкоголем, но дыхание было тяжёлым и прерывистым.
— Я не вру. Мои предки хоть и психи, но они меня не бьют. Только если мама иногда, но так ведь у всех.
Холден сглотнул. У него дёрнулся кадык, а я перестала улыбаться.
— Ты всё ещё хочешь со мной переспать? — спросил он.
Пальцы, держащие бутылку, вспотели.
Мы не виделись почти месяц. Я пришла с синяком на лице. А он допытывался до причины меньше одной минуты, после чего сразу предложил заняться сексом.
Реальность душила и воскрешала нового человека. Мир за последние недели стал блёклым, а после его слов растворился в обыденности.
— Когда протрезвеешь, почему бы и нет, — ответила я, попытавшись отодвинуться, но сильная хватка Холдена настырно перешла к низу спины и не позволила сдвинуться с места.
— Я трезвый. Я выпил совсем немного.
— Отпусти. Я сыграю тебе новую песню.
Хочется написать, что мной овладел страх, но всё было иначе.
Я подумала и о том, что спустя столько времени Пол так и не приехал, и о том, как приятно пахнет одеколон Холдена, и о том, что после этого лета, проведённого в общении с Евой, мысль о сексе уже не смущала, как раньше.
Ещё я подумала о синяках не теле, заметив которые Холден продолжит расспросы, и те продлятся больше одной минуты, а потом он меня пожалеет, но сразу же переведёт всё в глупую несмешную шутку, потому что он — Кристофер Холден, который не станет сочувствовать в открытую.
Бутылка выпала из рук. Он небрежно откинул её, и та перекатилась по полу, оставляя за собой алые разводы.
Если бы я отстранилась ещё раз, Холден бы оставил любые попытки. Но я затормозила, а он меня поцеловал, и затем останавливаться уже расхотелось.
Он снял с меня кофту и, увидев разноцветные пятна на теле, не сказал ни единого слова.
Когда мы переместились на диван, я почувствовала запах травы, пропитавший каждую дыру и каждую ниточку. Пальцы Холдена касались синяков лишь невзначай, и я хотела, чтобы он нажимал сильнее, но просить всё-таки побоялась.
Небрежно стянув с него майку, я увидела, что его тело покрыто рубцами разных размеров, по цвету сливающихся с кожей, но безобразно выступающих, как пришитые ошмётки.
Мы посмотрели друг другу в глаза, и я увидела, что он не пьян, и что безразличие так никуда и не делось, и что он и я понимаем происходящее без слов.
Холден не был осторожен или мил. Я плакала от боли, смотрела на разлитое вино и постепенно вылезала из того затуманенного фантазиями мира, где Пол становился моим первым и последним мужчиной.
Холден не старался утешить. Холден — как старший ментор, проживающий жизнь, которая тысячекратно хуже моей, — строго и без лишних вводных прелюдий показал, что из себя представляет этот грязный и затхлый мир, где секс — это всего лишь секс, а люди вокруг хотят одного — получить своё. И интересуются они тем, что происходит в твоей жизни, не дольше одной жалкой-прежалкой минуты.