5
Попытка номер два. Буду снова вести дневник. В прошлый раз успехом не увенчалось — забросила почти сразу. Сейчас забрасывать не хочу. Перечитывать старые записи — очень интересно. Рассказываешь о своей жизни на бумаге, потом читаешь то, что понаписал, и начинает казаться, что твоя жизнь куда интереснее, чем она есть на самом деле.
Сегодня на английской литературе заходил один хмырь. Говорил что-то про музыкальный кружок. Он главный, в кружке этом. Те, кто сидел на задних партах, захихикали. Типа: «Эй, нам давно не десять, а ты затираешь про музыкальный кружок». По привычке и мне захихикать захотелось, а то и вовсе в голос рассмеяться: мол, ты чего, предлагаешь Моцартов да Бетховенов слушать и ноты учить? Захотеться-то мне захотелось, но смеяться я всё-таки не стала, даже если бы повысила свой авторитет в глазах Салли Росс и её подружек. Общаться с ними, конечно, было бы неплохо, но ржать, как придурковатая, над тем, что на самом деле нравится (ну, музыкой то есть), — не очень хорошо.
Про кружок рассказала Полу, когда пришла домой. Он сказал обязательно записаться. Ещё сказал, что музыка у меня в крови. И что пою хорошо — тоже сказал. Пол всегда это говорит. И раз уж про Пола начала, то ещё пару слов скажу.
Люблю я его не из-за того, что он мне льстит (не уверена, что слово правильное, но Джон часто его использует, когда речь заходит о душах грешных и прочей мути). Просто Пол не боится мыслей. С ним можно всё обсуждать, а ещё можно всё ему говорить. И глаза у него не тревожатся, они такими же ясными и чистыми остаются, как и были до сказанного. А когда маме говорю что-то, что не связано с погодой, последними новостями, соседями и прочей фигнёй, она смотрит на меня так, как будто боится. Про Джона — даже говорить излишне. Он боится вообще всего.
Так вот Пол — единственный, кто меня понимает. И я его очень сильно люблю.
Недавно, когда мы вернулись домой с воскресной проповеди, мама сделала мне замечание: типа что я невнимательно слушала. Джон заступился и сказал, что я ещё маленькая. Точнее сказать, Джон сделал вид, что заступился. Нифига это не заступничество. Просто показывает, какой он крутой и просветлённый. И какого это чёрта я маленькая? Католики, вон, статуям младенца, бывает, молятся, и ничего. (Мария, одна из подружек Салли, — католичка.)
Единственный, кто в то злосчастное воскресенье действительно заступился, это Пол. Он сказал: «Сегодняшняя проповедь была неинтересной». Под взглядом отца, правда, всё-таки добавил: «Наверное, уныние накатило из-за плохой погоды».
«Предаваться унынию, Пол, это...»
Да-да, Джон, грех. Все мы это уже знаем.
В бога-то я верю, если что. Просто меня бесит Джон. Не знаю, с чем это связано. Причин много, но какая из них вызывает больше всего неприятных чувств — сказать довольно трудно. Если кратко, их, причины эти то есть, можно выразить так: 1) Джон не такой хороший, каким хочет казаться, и никакие молитвы ему здесь не помогут; 2) Джон обсуждениям предпочитает молчание и боится думать хотя бы немножечко иначе; 3) Джон похож на статую, а не на живого человека; 4) Джон говорит, что чтение такого количества нерелигиозных книг меня до добра не доведёт; 5) Джон думает, что музыка может быть исключительно церковной.
Иногда мне хочется хорошенько его растрясти. Может, тогда он оживёт?
~~~
Сегодня снова в школе творилась полная фигня. Старшие издевались над младшими, но зато до нас — средненьких — никому дела не было. Интересно, только в нашей школе творится такое? Есть ведь и такие, где в зависимости от возраста (а то и пола) учатся в разных зданиях. В некоторых школах даже живут. Я бы хотела так учиться (наверняка там, в школах этих, все умные и интересные), но у мамы и Джона нет денег. А хотеть их, деньги эти, к тому же грех. Хотя я бы от денег не отказалась. Но в дорогой школе пришлось бы, наверное, учиться отдельно от Пола: он старше; это только в государственных школах все в одном здании. Сейчас каждый день его вижу. Хоть что-то хорошее.
Сегодня я всё же записалась в музыкальный кружок. Если не считать меня, туда ходит прыщавый пятиклассник и ещё одна девочка, которая на год меня старше. Но это неважно, зато теперь учусь, как записывать музыку. Может, освобожусь, когда научусь выпускать её на волю?
«Выпускать на волю». Звучит красиво.
~~~
Перед первым уроком надо мной смеялась Салли. Всё из-за кружка.
Салли сказала, что всегда знала — я странная, но теперь убедилась в этом на все сто процентов.
Мне было обидно. «Странная» — практически то же самое, что и слетевшая с катушек.
Вскоре Салли надоело, она села к Марии и перестала меня замечать.
Во время перемен я читала книгу про архетипы Юнга и пыталась не проводить параллели с одноклассниками. Все они вызывали наихудшие ассоциации.
Я так увлёкся чтением дневника, что даже и не заметил, как быстро пролетело время. К тому моменту, когда самолёт начал идти на посадку, мне удалось дочитать до того момента, где Мелани вовсю предалась музыке и окончательно перестала общаться со сверстниками.
От её мыслей и поведения становилось немного не по себе: для ребёнка четырнадцати лет она мыслила слишком критически, слишком странно смотрела на жизнь. И при всём при этом, читая записи, я вновь чувствовал себя восьмилетним мальчишкой, который под покровом ночи, освещая хитросплетения слов ручным фонариком, погружается в приключенческие истории, захватывающие дух и заставляющие забыть о сне; мальчишка, ещё не научившийся подвергать тексты тщательному анализу.
Вот они — ожившие буквы; те, что обладают магией в единственном возможном значении. Они достигали сознания и воскрешали события давно минувших лет. Передо мной теперь стояла та, что когда-то изливала душу на эти чуть пожелтевшие, уже потрёпанные временем листы.
Из самолёта я выходил сам не свой. Вокруг теснились люди — каждый из них куда-то торопился. Мне же хотелось остановиться, укрыться ото всех и продолжить читать, пока не дойду до самого последнего листа и не узнаю, что сподвигло такого неоднозначного человека, как Мелани, по собственной воле уйти из жизни.
Получив багаж, я вышел на свежий воздух, и привычные пейзажи столицы немного отрезвили. Оказавшись на серой улице, я встал как вкопанный и принялся разглядывать встречающих, провожающих и куда-то отбывающих горожан — тех, кто без конца торопится и находится в постоянном движении. Мне не давала покоя мысль о том, что каждый из этих людей живёт своей жизнью, что у каждого из них есть своя история, которая, перенесенная на бумагу, непременно обретёт новый, совершенно иной смысл.
Марк, добросовестно исполнивший обещание меня встретить, стоял у обочины, облокотившись на капот новенького автомобиля, и терпеливо ждал, то и дело поглядывая на часы. Погружённый в мысли, я прошёл разделяющие нас метры, и Марк, заметив моё появление, криво усмехнулся.
— Выглядишь хреново, дружище.
Ничего не ответив, я загрузил чемодан в багажник и сел на пассажирское сиденье. Марк с усмешкой покачал головой. Затем занял своё место, громко хлопнув дверцей; завёл двигатель и снова заговорил:
— Кажется, ты отдохнуть ездил.
— Изначально предполагалось именно так.
— Изначально предполагалось именно так, — передразнил Марк. Моя манера речи веселила его ещё с университетских времён. — Так этот старик действительно дал тебе дневник Мелани?
— Да.
— Не понимаю, — удивлённо произнёс он (впрочем, как и во время телефонного разговора), чуть качнул головой и при этом внимательно продолжил следить за дорогой. — Столько времени он никому не говорил ни о каком дневнике, а тут решил отдать его тебе? С чего бы? Какой-то исхудавший тип с мешками под глазами. Нахрен! Я бы тебя принял за конченого наркомана.
— Думаю, он хочет, чтобы я опубликовал дневник, включив его в биографию, — спокойно ответил я, игнорируя колкость Марка.
— Всё равно тупость какая-то. И старуха странная, судя по твоим рассказам.
Я ничего не ответил. За окном мелькали небоскрёбы, парки, машины, люди, сливаясь в кучу.
— Фанаты «Сансары» чокнутые на голову, — продолжал он, — некоторые из них против, чтобы ты писал...
Оторвавшись от вида из окна, я взглянул на Марка. Его челюсти были сжаты, а пальцы потирали руль.
— Скажи прямо. Ты не хочешь, чтобы я писал.
— Да ты и сам не хочешь! — воскликнул он. Почти мгновенно взяв себя в руки, продолжил чуточку спокойней: — Я имею в виду... Не нужно теперь гнать коней на меня, раз я так сказал, ясно? По телефону ты и сам говорил, что хочешь всё бросить. Спрашивал, сколько там неустойка. Забыл, что ли?!
— Моё мнение по поводу этой биографии меняется каждый час, — ушёл я от ответа на вопрос.
— И каково твоё мнение на данный момент?
— Дочитаю дневник и решу.
Марк по привычке покачал головой. Привычка эта проявляла себя, когда он говорил со мной, или, говоря в общем, — когда он не понимал происходящего.
— Хорошо, ладно, делай что хочешь, чёрт тебя дери. Только вот проблемка — издательство скоро начнёт давить, поэтому постарайся уж читать быстрее, ясно?
Мы ненадолго замолчали. Едва ли не физически я ощущал, как раздражение покидает Марка. И через пару минут он сдавленно, сдержано произнёс:
— Что ещё выяснил?
— У меня есть кое-какие догадки, а чтобы убедиться, необходимо дочитать дневник.
— И что это за догадки такие?
— Ну... — Я замялся в нерешительности, вздохнул и заставил себя сказать хотя бы в относительной степени уверенно: — Думаю, у Мелани и Пола были далеко не братско-сестринские отношения.
— Что?!
— Что слышал.
Марк порывисто и быстро взглянул на меня, после чего вновь переключил внимание на дорогу.
— Но они ведь не родные брат и сестра, да?
— Да, но тем не менее.
— Офигеть.
— Именно так.
В течение определённого времени над нами повисла густая тишина, и я, дабы разрядить обстановку, спросил у Марка, что нового у его девушки Кристен. Он заметно повеселел и больше не сказал ни слова по поводу Мелани. Всю оставшуюся дорогу я молча слушал рассказы о прелестях грядущего брака. Я кивал и улыбался, но так и не сказал Марку, что рано или поздно эта иллюзия идиллии разрушится. Возможно, правильнее было бы посоветовать не ждать слишком многого от отношений, чтобы не пришлось больно падать, но я продолжал молчать — улыбался и кивал, кивал и улыбался, прекрасно зная, что даже слова близкого друга — это ничто в сравнении с личным опытом.
— Только не впадай в депрессию, ладно? — сказал Марк, когда машина затормозила у ворот дома.
— Конечно. С чего бы мне впадать в депрессию?
Я бы сказал ему, что ненавижу, когда медицинский термин «депрессия» употребляют в обиходе, но вместо этого — улыбнулся и задался вопросом: может, скоро эта мина срастётся с моим лицом?
— Зная тебя, могу сказать, что ты умудришься найти причины. И да, перестань уже отвечать на звонки Эмили.
Но этим вечером Эмили не позвонила, как, впрочем, и никто другой.
Приняв душ и разгрузив вещи, я выключил свет в спальне, чтобы не видеть гнетущих обоев, включил лампу и, устало развалившись на кровати, с нетерпеливым мальчишеским рвением продолжил чтение.
Я удивляюсь, что всё ещё не забросила этот дневник. Но так сложилось, что без него не могу и дня теперь прожить. А ещё частенько перечитываю старые записи и забавляюсь. Наверное, изначально дневники были созданы для тщеславных людей. Пишешь о себе, а затем ещё и перечитываешь — и так без конца.
Смею признаться хотя бы здесь: всё время создаётся ощущение, что писала не я, но в самом буквальном смысле, потому что многих вещей даже не помню. Юнг бы назвал меня какой-нибудь легкомысленной греческой богиней, но теперь я Юнга не люблю, и мне всё равно.
Сегодня главной целью было рассказать про первый день в школе в новом учебном году. Но я наверняка собьюсь с намеченного плана. Например, сейчас хочется описать окружающую обстановку. Может, через год, когда буду перечитывать, вспомню именно этот день, и сердце забьётся быстрее. И день этот не закончится никогда.
Я сижу за письменным столом. Напротив — створчатое окно. Мне видно море и гуляющих по побережью людей. Вдалеке солнце практически погрузилось в воду.
Мне хорошо. Дома тихо. Джон отвёл маму в больницу, а Пол ушёл куда-то с другом.
Ещё мне хорошо потому, что выдалась возможность покурить. Как попробовала летом, так и продолжаю курить. Но в любой момент могу бросить, если захочу. Зависимости пока нет.
Когда курю на пустой желудок, тело расслабляется, в голове вспыхивают картины. Прихожу в себя после тяжести никотина — иду калякать. Потом рву всё и выкидываю на помойку. Если Джон увидит мои рисунки, сдаст в психушку или заставит читать евангелие (не знаю, что хуже). Так уж устроен его крошечный мозг: то, что не понимает, он считает сумасшествием, навеянным дьяволом.
Слишком много думаю о боге в последнее время. Как-то раз случайно заикнулась на эту тему с Джоном. Он сказал: «Читай Новый Завет, Мелани, и вопросы уйдут сами собой». Я не говорю ему, что от нового завета вопросов куда больше; не говорю, что схожие мысли читала в откопанном учебнике по философии в учениях неоплатонизма и конфуцианства и что учения эти датируются более ранними сроками. Я ничего не говорю. Я — примерная дочь и падчерица.
Настолько примерная, что иногда возникает острое желание не быть вообще.
~~~
Жизнь прекрасна.
Она многообразна.
Сегодня прогуливалась по берегу моря, разглядывала мелкие камешки и подбирала ракушки. Мне нравится это занятие. Оно успокаивает.
Ещё люблю смотреть на сады некоторых обитателей побережья Кей. Люблю цветы, в особенности розы.
Я люблю природу, потому что она убеждает меня: бог есть. Он везде. Он не требует поклонения и молитв. Он выше всего этого. Он создал вселенную во всём её многообразии, и я не хочу верить, что он настолько мелочен, что запрещает заниматься сексом вне брака, запрещает гомосексуализм и одновременно его допускает.
Войны.
Голод.
Бог — это красота. Красота не выражается в запретах.
~~~
Позавчера я обещала описать первый день в школе. Так этого и не сделала. Наверное, сделать это не просто.
Я выяснила, что у Пола есть девушка. Они встречаются с лета.
Пол мне не говорил. Я узнала это от одноклассницы. Она меня поздравляла, а меня тошнило.
«Такая красивая пара».
Тупая идиотка.Недоразвитая дура.
Красивая пара? Что это вообще за выражение такое?
После уроков мы с Полом вместе шли домой, как и всегда. Я не говорила ему ни слова. Он тоже молчал.
Я не понимала, что происходит. Вокруг нас сужалась пустота.
Когда мы уже были дома и он собирался зайти к себе в комнату, я спросила, почему он мне ничего не говорил, если у него так давно есть девушка.
Он сказал самую дурацкую свою фразу: «Меньше знаешь — крепче спишь, Мел».
Но ночью я не спала. Мне было тяжело дышать, и я писала, но что — стыдно сказать даже здесь.
~~~
Если бы я умела описывать музыкой внешность, то не смогла бы подобрать для Пола нужную тональность. Мажорный лад Пола обесцветит, а минорный — изобразит слишком уж посредственным.
Если бы я умела изображать характер цветами, Пол был бы одновременно чистым безоблачным небом и морем после грозы.
Последнюю неделю я его ненавидела. Потом поняла, что без разговоров с ним просто-напросто не могу.
Сделала вид, что ничего не произошло.
— С мамой, думаю, что-то серьезное.
Я не постучалась. Он лежал на кровати с толстенным учебником. Посмотрел на меня лениво и кивнул.
— Думаю, она поправится.
— А если нет, как думаешь: твой отец выгонит меня из дома, когда её не станет?
Пол улыбнулся уголками губ.
— Он думает, что ты плохо на меня влияешь.
— Угораздило же тебя поступать на физика.
— Я сам так решил.
— Нет, — с сарказмом ответила я, — это всё я, дьяволица. Как-то раз, когда они ссорились с мамой из-за меня, знаешь, что он сказал? Сказал, что кровь не вода.
Пол отложил книгу, сел и виновато посмотрел на меня. Я тоже присела — на самый краешек. И наконец-то смогла дышать полной грудью.
— Он так на самом деле не думает, ты же знаешь.
Я пожала плечами и наигранно улыбнулась.
— Никто не может знать, о чём он думает на самом деле. Может, он хочет меня изнасиловать вообще, откуда ты знаешь?
Несколько секунд Пол держал себя в руках, всё пытался быть серьёзным, затем не сдержался и расхохотался.
Я тогда почувствовала прилив радости: он смеялся, был рядом. Был счастлив рядом со мной.
— Ты никогда не повзрослеешь.
— Взрослеть — скучно. Лучше всегда быть молодой.