Горят огни

Мы неслись по вечерней Москве, которая и в понедельник была такой же шумной, как на выходных. Я не имела ни малейшего понятия, куда мы едем, — могла лишь догадываться, — но скорее всего, к какому-нибудь знакомому врачу или семейным медикам. Тому бедолаге, который упорно поливал кровью салон и которого с обеих сторон придерживали мы с Талей, требовалась помощь: в конце концов, он еще нужен нам живым.

В машине снова играли песни Земфиры: после того, как я в начале месяца поставила сюда ее диск, он часто крутился на повторе. Под такую музыку очень хотелось загадочно смотреть в окно на проплывающий мимо город, и я отметила, что район был мне незнаком: по крайней мере, здесь я точно еще не была.

— Приехали, — невеселым голосом оповещает Костя.

Странно, я ведь думала, что нам нужен врач, но никакие врачи не сидят вечерами в высоких и красивых зданиях офисов.

— Ты уверен, что нам сюда? — уточняю я.

С болезненно-ехидной ухмылкой парень переводит взгляд со здания на меня и обратно.

— На все сто.

Кое-как мы дотаскиваем раненого наемника до автоматических дверей, которые заботливо пропускают нас внутрь, и я, сгибаясь под тяжестью его веса, уже готова попросту свалиться с ног, как кто-то забирает груз с моих плеч. Я соображаю достаточно хорошо, чтобы сразу же выпрямиться и поднять взгляд — до этого я смотрела почти только под ноги — и по-быстрому оценить обстановку.

Офисное здание встречало нас просторным светлым холлом в бежево-голубых тонах; на удивление, здесь еще вовсю кипела жизнь, хотя по моим представлениям часы должны были показывать не меньше семи вечера. Вдалеке виднелись лифты, но рассмотреть подробнее я не успела: всего через два метра от входа в здание расположился турникет, а сбоку от него — охранный пост. Именно один из охранников и пришел мне на помощь; краем глаза я заметила, что другой «принимает» раненого у Кости.

— Здравствуйте, Константин Леонидович, — приветствует тот, что ближе ко мне. — Как я могу к вам обращаться? — его тон нейтрально-вежлив, но в глазах пляшут искорки любопытства.

— Джина Александровна, — я всеми силами стараюсь показать дружелюбную улыбку.

— Снегирева, — на всякий случай поясняет выросшая из-за моего плеча, словно из-под земли, Таля. — Талина Романовна Власенко, ее сестра, — представляется она, выйдя вперед.

— Очень приятно, — охранник кивает. Другой смотрит на нас с недоверием, и это начинает меня раздражать, но практически сразу нас проводят дальше, какие-то люди подхватывают полумертвого наемника на носилки и уходят в неизвестном направлении, а Костя направляется к лифтам.

— Идем, — зовет он.

Нам ничего не остается, кроме как следовать за ним. Вокруг полно народу, и все они пялятся на нас — именно на меня и на Талю — как на восьмое чудо света. С Костей только здороваются, не выражая к нему такого запредельного интереса, хотя его наверняка здесь хорошо знают.

— Где мы? — спрашиваю я, как только двери лифта захлопываются, и мы остаемся в кабине втроем, без лишних глаз и ушей.

— В нашем офисе, — отвечает парень. Похоже, ситуация начинает его забавлять.

Мне хочется спросить, в каком из всех, но я вовремя понимаю: в том самом, где решаются самые важные вопросы и делаются самые важные дела. Странно, что я не додумалась сразу, что здесь и работают нужные медики. А может, просто не могла представить, что оказалась в том самом офисе, который так часто упоминался при мне, да еще с такими таинственными интонациями? Именно здесь «обитают» все, кто руководит по-настоящему серьезными — и совершенно нелегальными — делами. Мы в сердце семьи.

Мы поднимаемся на четырнадцатый этаж, о чем лифт, остановившись, оповещает нас механическим женским голосом. Снаружи глазам открывается квадратный коридор, из которого ведут несколько дверей — я не успеваю сосчитать, но кажется, их четыре — и Костя уверенно ведет нас во вторую слева, на которой написано его имя.

Не успеваем мы толком зайти внутрь, как к нам подлетает мужчина неопределенного возраста: на первый взгляд ему примерно от тридцати до сорока, и угадать более точно у меня не выходит. Мне кажется, что он излишне суетится, рассыпаясь в приветствиях, и несколько раз случайно задевает меня или Талю локтем, даже не замечая этого.

Когда поток речей встречавшего нас человека иссяк — не без Костиного участия — парень наконец представляет:

— Это Кеша, мой секретарь.

Я стараюсь не думать о том, что имя известного мультяшного попугая как нельзя лучше подходит этому человеку.

— Может, лучше по имени и отчеству? — осторожно предлагаю я.

— Ни в коем случае! — восклицает Кеша, не переставая улыбаться. Господи, цирк-шапито на выезде.

Я уже собираюсь задать вопрос, почему, но Костя, прочитав это по моему лицу, отвечает еще до того, как я успеваю открыть рот:

— Задолбаешься произносить, — мычит он себе под нос, а затем, поняв, что просто так меня не убедить, вздыхает.

Секретарь сразу же приходит на помощь.

— Меня зовут Иннокентий Терентьевич, — с немного виноватым видом объясняет он. — «Кеша» и правда лучше, — он улыбается. Я не могу с ним не согласиться: мне хватает и Дементия Кирилловича, при обращении к которому у меня каждый раз ломается язык.

Приняв мое молчание за согласие с доводами, Костя уже собирается представить нас с Талей, но Кеша снова его опережает:

— Я уже осведомлен. Джина Александровна, Талина Романовна, — секретарь едва заметно подмигивает нам, — добро пожаловать.

— Спасибо, — нестройно отвечаем мы.

Господи, как же я устала. И как только у мамы получалось всегда сохранять лицо? Когда Костя направляется в кабинет, мы с сестрой без сил падаем на один из диванчиков в приемной: вряд ли парню прямо сейчас понадобится наше присутствие, а мы хотя бы успеем осмыслить сегодняшний день.

Подумать в тишине не выходит: только Костя скрывается за дверью, как перед нами вырастает Иннокентий.

— Не желают ли дамы переодеться?

Я не понимаю, зачем, но тут взгляд натыкается на большое зеркало напротив, и сначала я не узнаю, кто это в отражении. Мы выглядим как никогда облезло и потрепанно, и я замечаю, как лицо Тали вытягивается в ужасе от увиденного. С тоской отмечаю, что любимое светло-серое замшевое пальто придется выбросить: бурые пятна крови, засохшие на нем, не уберет уже ни одна химчистка. Штаны заляпаны какой-то грязью и порваны на коленке; ботильоны вполне живы, но промокли насквозь. Макияж самым кошмарным образом размазан: хоть я почти не красилась сегодня, но косметика смешалась с кровью, пылью и потом, и мое лицо представляло теперь ужасное зрелище.

— Переодеться? — бормочет Таля, у которой дела обстояли ничуть не лучше. — Да нет, тут уж лучше переродиться.

Кеша старается не засмеяться, и я, заметив это, смущенно объясняю, что нам не во что: на смену у нас с собой только верхняя одежда, и то по чистой случайности.

— Не вопрос, — улыбается Иннокентий. — Правда, придется подождать полчасика, — и убегает куда-то, оставляя нас в недоумении.

Зато теперь становится ясно, почему весь офис так странно на нас смотрел и почему охранник, как будто не поверил, что я — это я: я вот посмотрела сейчас в зеркало и тоже не поверила. А мама всегда выглядела безупречно.

Подумав о ней, я начинаю лихорадочно вспоминать, где же оставила сумку: ровно до тех пор, пока наконец не замечаю, что она болтается у меня на плече. Это радует: на всякий случай я всегда ношу с собой салфетки и немного косметики, но если бы сумка осталась в машине, то идти за ней в таком виде через все здание я бы не рискнула. Вот уж не думала, что после возвращения мне пригодится выработанная еще летом привычка забирать все жизненно необходимые вещи с собой.

Умывшись как можно быстрее, я бросаю в Талю пачку салфеток. Сестра вдруг улыбается.

— Теперь ты понимаешь, как важно для нас, а в особенности для тебя, всегда хорошо выглядеть? — я вынуждена согласиться. — Это твоя мама могла не париться, ее сравнивать было не с кем, — продолжает она, — а для тебя мамиными стараниями уже задана планка. Нужно же хоть как-то соответствовать.

Таля права, как никогда; я и сама думала о том, что мне нужно равняться на маму. Хотелось, конечно же, большего, но для начала неплохо было бы достичь хотя бы ее уровня: я не была уверена, что у меня когда-нибудь получится. Наплевав на усталость, я вновь подхожу к зеркалу и подкрашиваюсь на скорую руку. Таля, которая успела сделать восхитительный макияж буквально из ничего — у нее всегда хорошо получалось — вздыхает.

— Не годится, — выносит вердикт сестра. — Ты ведь не мусор выносить идешь, — она качает головой. — Ничего, сейчас подправлю.

Слова Тали звучат как угроза, и я невольно зажмуриваюсь, но тут же слышу команду расслабить лицо. Я смутно представляю, что еще там можно наколдовать — хоть что-нибудь будет уже волшебством — но когда она заканчивает, я настолько сильно отличаюсь от того, что было еще полчаса назад, что буквально не узнаю себя.

— Вау, — как же красиво преображается взгляд с этим оттенком теней, — как тебе это удается?

Лицо сестры озаряется довольной улыбкой.

— На днях читала про цветотипирование и решила попробовать с макияжем, — в ее глазах вдруг мелькает идея, — а если открыть свою студию красоты или создать бренд одежды или косметики?

— Обязательно, — поддерживаю я. — А лучше и то, и другое, — всматриваюсь в свое отражение, любуясь темно-красной помадой. Таля снова права: мне, как и маме, такая действительно очень идет.

Неплохо было бы еще и причесаться, и нам почти удается это сделать одним крохотным гребешком на двоих; надо не забыть купить сумку побольше и на будущее всегда носить с собой нормальную человеческую расческу, а лучше две: вдруг Тале тоже понадобится. Наверняка можно было попросить у Кости, ведь у него в столе стопроцентно лежит запасная, но я подумала об этом слишком поздно.

Только я вспоминаю про парня, который, к слову, все еще не выходил из своего кабинета, как к нам возвращается Иннокентий.

— Я добыл для вас вещи, — улыбается он. — Кстати, вот и ваши пакеты из машины.

Секретарь оставляет все на соседнем диванчике и тактично удаляется из приемной, а мы, сгорая от нетерпения, бросаемся к принесенной невесть откуда одежде. Остается лишь гадать, каким образом вещи идеально подходят под наши размеры, но сидят они изумительно: и черные брюки с непривычной и совсем не модной высокой талией, словно родом из прошлого века, и цветные атласные рубашки: я выбираю себе красно-бордовую, Таля — сапфирово-синюю. Мы сразу же переобуваемся, и я добровольно выбираю себе ботильоны, чем-то похожие на мои осенние: в конце концов, я решила отказаться от каблуков только с завтрашнего дня, а сегодня еще можно покрасоваться.

— Сюда бы больше подошли замшевые лодочки в тон рубашек, — ворчит Таля, рассматривая себя в зеркало. — Если бы знала, захватила бы в магазине.

— Как у тебя только хватает сил думать об этом? — удивляюсь я.

Таля крутится то в одну сторону, то в другую, выискивая в своем образе изъяны, чтобы исправить, пока еще никто не видел.

— Об этом нужно думать всегда, — с гордостью отвечает она, — даже если ты при смерти. А в нашем положении игнорирование мелочей вроде внешнего вида может стать фатальным.

— Почему?

Сестра снова вздыхает.

— Босс, да и в принципе любой начальник, всегда должен быть примером. А где ты видела примеры, выряженные, как клоуны в цирке? — под ее пристальным взглядом становится немного не по себе, я ведь не очень хорошо разбираюсь в подобных вещах. — Не забывай, что ты, можно сказать, на вершине пищевой цепочки. Нужно соответствовать.

— Даже хищников после смерти съедают черви, — возражаю я, поправляя волосы, отросшие уже почти до плеч, но случайно задеваю фамильный кулон, и пальцы словно обжигает холодом металла. Нет, все правильно: я не должна пасовать перед трудностями, даже перед такими нелепыми, как выбор наряда. Я просто не имею права подвести родителей и деда. — Но лучше сгореть, чем угаснуть, верно?

Таля смотрит на меня, как на умалишенную.

— Довольно странная нить рассуждения, но ты хотя бы перестала спорить, — признает она.

— Кстати, ты тоже на вершине этой самой пищевой цепочки, — напоминаю я.

Таля невесело усмехается.

— Моя мама отказалась от всего, ты забыла?

Она делает вид, будто ей безразлично, но мы слишком хорошо друг друга знаем.

— Ничего подобного, — возражаю я. — Формально у тебя нет доли в бизнесе, но я уверена, мы раскопаем что-нибудь в дедовских бумагах, — поддавшись порыву, я тоже подхожу к зеркалу. — Он ведь учил всех нас, и тебя тоже, хотя прекрасно знал, что твоя мама переписала на дядю все, что можно, чтобы обезопасить тебя и себя. В конце концов, речь шла только про законный бизнес, — я не могу сдержать лукаво-довольные нотки в голосе, — но про все остальные дела, которые этим бизнесом прикрываются, не сказано ни слова, так? Ты ведь тоже часть семьи, — я аккуратно обнимаю сестру, так, чтобы не помять наши рубашки, — мы правда что-нибудь придумаем.

— Да, — задумчиво произносит Таля. — Я и так неверно рассчитала доли, потому что думала, у нас и у Жилинских все пополам, а потом оказалось, что не совсем, — она говорит о том, о чем я и вовсе забыла думать после того, как попала к Елисееву в плен, и мне приходится спешно вспоминать. — Дедушка разделил бизнес на троих, такую же часть вложил Жилинский, еще такую же — твой папа. Выходит, сейчас у дяди и Ника по двадцать процентов, у тебя — целых сорок, у Кости и его отца — по десять, — не успеваю я удивиться, как Таля так быстро все рассчитала заново, как она поясняет: — Я переделала диаграмму еще после разговора с дядей, в школе. Только это все вообще не имеет значения, потому что все равно самые важные решения остаются за дядей и за Леонидом Викторовичем, а голос Ника или Кости значит гораздо меньше.

Мне хочется добавить, что в таком случае мне и вовсе глупо на что-то надеяться, несмотря на то, что мне принадлежит почти половина, но что-то меня останавливает: в конце концов, я сама подняла эту тему, чтобы подбодрить сестру, так что мне не стоит падать духом.

Иннокентий тихо проскальзывает в приемную как раз тогда, когда я, уже начиная клевать носом, пытаюсь разобраться с кофемашиной: техника упорно игнорирует меня, на какую бы кнопку я ни нажала.

— Давайте я, — секретарь ловко занимает место перед строптивым аппаратом.

Я делаю шаг в сторону и, честно стараясь не моргать и не опускать голову, внимательно смотрю за Кешиными махинациями. Странно, я вроде бы делала почти все то же самое. Когда мы с Талей получаем по чашке ароматного кофе, моей радости нет предела.

— Спасибо, Кеша, — благодарю я, сделав пару глотков. — Кофе просто волшебный. Как у вас это получается?

— Лучше на «ты», — улыбается он. — Ничего особенного, просто кофемашину нужно было для начала включить, — черт, а об этом я не подумала. Я ведь даже не нашла такой кнопки на панели, хотя перетыкала абсолютно во все.

Попросив еще один кофе для Кости, я пробираюсь к нему в кабинет. В это время он уже прощается с кем-то, глядя в экран компьютера: судя по голосу, доносившемуся из динамика, парень разговаривал по скайпу с отцом.

— Теперь ты еще больше похожа на маму, — он не может оторвать от меня глаз. — Она часто ходила в чем-то таком, — вспоминает парень. — О, кофе, — с неподдельной радостью он забирает напиток у меня из рук и залпом выпивает всю чашку. — Божественно, — от удовольствия Костя даже прикрывает глаза.

Глядя на это, я не могу сдержать улыбку, но все же беру себя в руки.

— Есть какие-то новости?

Парень качает головой.

— Для начала нам бы неплохо допросить наемника, но я не уверен, что он сейчас в состоянии что-то рассказать.

Сразу после этих слов дверь приоткрывается, и в образовавшуюся щель просовывается голова Тали.

— Так давайте сходим и узнаем, — предлагает она.

Костя пытается возразить, что можно просто позвонить медикам, и никуда ходить не придется, но сестра, которой, как и мне, не терпится рассмотреть офис, уже тащит нас к выходу из приемной. Я успеваю лишь кивнуть Иннокентию на прощание: вполне возможно, что, когда мы вернемся, его рабочий день будет уже окончен — и открыться новому и неизведанному, которое поджидало меня за пределами Костиного кабинета.

Медики работали в подвальном помещении, и за четырнадцать этажей лифт несколько раз останавливался, впуская и выпуская все новых людей. Под их любопытными взглядами я по-прежнему чувствовала себя не очень уютно, но теперь у меня хотя бы была броня: ничто так не прибавляет уверенности, как красивое отражение в зеркале.

Костя оказался прав: допрашивать выжившего преследователя было еще нельзя, но нам пообещали, что мы можем зайти через пару часов, если дело действительно срочное; интересно, а здесь разве бывают другие? Мы с Талей смогли уломать парня на экскурсию по зданию, но пока что она прибавляла все больше и больше вопросов.

— Скажи, а почему совещания проводятся не здесь, а в штаб-квартире, которая к Мурманску находится и то ближе, чем к центру города? — вопрошала Таля.

Костя вздыхал и пытался сформулировать логичное объяснение: получалось не очень убедительно.

— Так решил ваш дядя, — сдается он. — Он считает, что так безопаснее, — подумав, парень добавляет: — Ну, было бы слишком очевидно проводить совещания здесь.

— А все остальное здесь делать не слишком очевидно? — ворчит сестра.

— Если дядя что-то решил, то значит, дедушки к тому времени уже не было в живых, — я улыбаюсь, не скрывая возникшего вдруг ехидства. Мысли невольно несутся дальше, складываясь в цепочку. — Он не так часто бывает на совещаниях, чтобы ему действительно было важно место их проведения, — задумчиво произношу я, — если бы он просто хотел выпендриться, выбрал бы что-то получше, ведь так?

— Значит, либо он не хочет, чтобы люди собирались здесь, — подхватывает Таля, — либо штаб-квартира важна ему чем-то еще.

Мы идем по первому этажу, самому людному, и Костя старается говорить тише, чтобы никто случайно не подслушал, хотя шум голосов вокруг и так заглушает абсолютно все.

— Штаб-квартира была обустроена после того, как... — он запинается, — в начале февраля, в общем, — я знаю, что он хотел сказать. Дядя перенес собрания в другое место после гибели моих родителей. — Игорь Львович не объяснял причин, но думаю, это и правда было сделано в целях безопасности, — мягко продолжает парень. — Раньше здание тоже было в собственности семьи, но на моей памяти никогда не использовалось.

— Допустим, — соглашаюсь я к Костиному облегчению. — Потом посмотрим, что с этим делать дальше, — мне сложно бороться с понемногу подступающей злостью, хоть я и знаю, что уж кто-то, а Костя точно больше не пытается ничего от меня скрыть; более того, он почти с самого начала хотел рассказать мне правду. Тем не менее, эмоции от того, как дядя все запустил и запутал, были достаточно сильными, чтобы рано или поздно одержать верх, но я сдерживалась как могла: в конце концов, ни Костя, ни тем более Таля ни в чем не виноваты.

Он уже рассказал нам, какой отдел офиса за что отвечает и где расположен каждый из них; настала очередь личных кабинетов, которые были здесь у всех членов семьи. Правда, мы не успели даже добраться до них: Косте поступил звонок от медиков, и мы пулей бросились вниз.

Наемник, имени которого мы еще не знали — да и имело ли оно значение? — был, скорее всего, напичкан обезболивающими, поскольку казался более чем спокойным. Он лежал на кушетке и смотрел в потолок безразличным взглядом, однако повернул голову в сторону двери, стоило нам зайти внутрь. Не успели мы поздороваться, как мужчина сразу же заявил:

— Я все равно ничего вам не расскажу.

Поддавшись внезапному порыву, я подошла к кушетке вплотную и присела на корточки; на каблуках это получилось даже изящно.

— Вы уверены?

Наемник перевел глаза на меня.

— Я убил бы вас всех, не моргнув и глазом, а вы приближаетесь ко мне, как ни в чем не бывало, — за эту минуту его голос, кажется, охрип еще сильнее. — Это я должен спросить, уверены ли вы.

— А мы убили ваших коллег и чуть не прикончили вас, так что удивляться тут нечему, — я стараюсь улыбнуться, в глубине души не теряя надежды, что если расположить его к себе, может, что-нибудь и узнаем.

— И убьете меня, как только услышите все, что хотели, — мужчина ухмыляется. — Чем дольше я молчу, тем дольше вы сохраняете мне жизнь.

От Костиной ухмылки, похожей сейчас на оскал маньяка, меня невольно бросает в дрожь, и я не могу отделаться от мысли, как же это на него не похоже.

— Ну почему же, — он шагает ближе, при этом все еще оставаясь за моей спиной, — если молчать слишком долго, то мы можем принять меры, и смерть покажется даже приятной.

Я стараюсь подавить нервный смешок: оказывается, вести подобные разговоры безумно страшно. Я не знаю, что меня пугает больше: то, что при неверном подходе наш пленник ничего не расскажет, то, что здесь могут прибегать к пыткам, или то, что Костя умеет быть таким.

— Ну почему же, — улыбка наконец получается искренней, — я уверена, есть и другие варианты. Да, мы не задумываясь убили бы вас несколько часов назад, но сделали бы это лишь чтобы защититься. Теперь я не вижу никакой необходимости причинять вам вред, — я говорю серьезно, но, ведомая непонятным инстинктом, пару раз хлопаю ресницами в надежде, что еще не забыла, как это делается, и что так буду производить более располагающее впечатление.

— Я и так нарушил инструкцию, когда позволил взять себя в плен, — наемник снова устремляет взгляд в потолок. — Но справедливости ради, на тот момент я был практически без сознания, — задумчиво добавляет он.

Черт возьми, да почему я ничего нормально не умею? Учиться приходится прямо на ходу, когда уже нет права на ошибку, и сейчас я как никогда близка к тому, чтобы сдаться, но усилием воли мне удается справиться со страхом. Не подавить его и не перебороть, но хотя бы засунуть подальше на ближайшее время.

— Жаль, что вы воспринимаете это в таком ключе, — с грустью отмечаю я. — Мы надеемся на честное сотрудничество и не имеем дурных намерений.

— Вы еще очень молоды и многого не знаете, — как же верно он подметил, — ничто не мешает мне запудрить вам мозги. Но я не хочу ни врать, ни становиться предателем, — несмотря на то, что он смотрит мне прямо в глаза, я затрудняюсь определить, совпадают ли его слова с действительностью. Сложно верить человеку, который готов убить тебя при первой же возможности, но других вариантов у нас, кажется, нет; если так подумать, мы ведь ничем не отличаемся.

— Я верю вам, — я и сама не знаю, честна ли в данный момент, но Костя, по-прежнему неподвижно стоящий за мной, теперь добавляет уверенности: уж ему-то солгать трудно. — Но и вы должны понимать, что в таком случае наши с вами шансы на сотрудничество стремятся к нулю.

Мужчина выдавливает из себя кривую ухмылку.

— Их не было с самого начала, — он вновь отворачивается, — ладно. Нам было поручено забрать...

Продолжения фразы никто не слышит за надрывным кашлем. Где-то в глубине мелькает ошеломляющая радость от осознания, что у меня получилось, и вот-вот наемник все-таки расскажет, что именно и кому от нас понадобилось. К мерам, на которые намекал Костя, прибегать очень не хотелось, поэтому я была рада вдвойне. Осталось только подождать совсем чуть-чуть, всего несколько секунд; максимум — минуту, но предвкушение скорой правды подозрительно быстро сменяется чувством, что что-то идет не так.

Он не перестает кашлять, и я вскакиваю на ноги, чтобы хоть как-то помочь, хотя бы постучать по спине или что там обычно делают в таких случаях, но именно тогда замечаю кровь на губах наемника. Костя, в считанные секунды раздобывший где-то стакан воды, в нерешительности застывает рядом со мной, а затем бросается звать на помощь.

Кашель стихает примерно тогда же, когда в помещение врываются медики. Мужчина не двигается, и я думаю, что, скорее всего, уже не дышит, но что-то внутри упорно отказывается в это верить: он ведь так и не договорил. Эта смерть казалась до ужаса неправильной, ведь просто так, ни с того ни с сего, человек не плюется кровью во все стороны. Что могло случиться? Нам ведь сказали, что его жизни ничего не угрожает, да и он сам говорил достаточно спокойно и вовсе не производил впечатление умирающего.

— Эффектное самоубийство, — бормочет Костя себе под нос.

Мозг отказывается понимать услышанное: какое это, к черту, самоубийство, если наемник абсолютно ничего с собой не делал? Да, со стороны это выглядит странно, но он даже таблетку не выпил бы незаметно: его руки были неподвижны, мы бы заметили.

— Может, он чем-то болел или у него аллергия на какие-нибудь лекарства? — неуверенно предполагаю я.

— Исключено, — мрачно бросает парень, — медики бы поняли это раньше. Он отравился.

— Чем? — совершенно не соображая, спрашиваю я.

— Ядом, — как остроумно; понятно ведь, что не сладкой ватой. У меня на лице, наверное, написано все, что я хочу сейчас сказать, поэтому Костя, не дожидаясь вопросов, сразу объясняет: — Он прятал капсулу за зубами, а при обыске никто не додумался заглядывать ему в рот, — парень с глухим рыком саданул по стене, и даже мне стало не по себе. — Не контора, а богадельня какая-то, — он с досадой сплевывает себе под ноги.

Парень так зол, что начинает снова меня пугать; черт, если бы я только внимательнее прислушивалась к словам наемника, то смогла бы заметить, что он ведет себя, пожалуй, слишком странно. Получается, именно я виновата в том, что мы потеряли свидетеля, способного рассказать о нападении на нас. Да уж, с таким послужным списком, как двойной побег из дома, проваленная операция и не менее угробленный допрос, меня к серьезным делам на пушечный выстрел не подпустят.

Я едва успеваю семенить за Костей с его широкими шагами, но мне все-таки удается окончательно поравняться с ним.

— Прости, — тихо прошу я, — я должна была сразу обратить внимание на то, что и как он говорил. Тогда бы он...

Парень обрывает меня на полуслове, остановившись и развернувшись ко мне.

— Все в порядке, Джи, — большие теплые ладони ложатся мне на плечи, — некоторые вещи не под силу изменить даже богу, если он, конечно, есть, — серые глаза ловят мой взгляд, и я уже не могу перестать смотреть. — Ты столкнулась с таким впервые, тогда уж впору мне винить себя, — он вздыхает и отводит взгляд, — неважно, проехали. Что случилось, то уже случилось, и вряд ли нам удалось бы на это повлиять, — он на мгновение задумывается, — но мы можем принять произошедшее и решить, что нам делать дальше, — парень прижимает меня к себе. — Согласна? — тихий шепот над ухом.

Подавив желание разрыдаться, я сбивчиво киваю несколько раз и шепчу что-то нечленораздельное, уткнувшись носом в широкую грудь. Наверное, он прав, и стоит сконцентрироваться на исправлении последствий, но это едва ли проще, чем стать волшебником. Когда я сбежала, я была в большей опасности, чем сейчас, но чувствовала себя намного свободнее: я выбирала только за себя. Теперь же любое мое решение отражается на всей семье, и безумно страшно сделать что-то неправильно: я-то переживу, но ведь и остальным придется отвечать. Можно было бы успокоиться тем, что и мне тоже приходится расхлебывать результаты чужих поступков, но только почему-то в последнее время лажаю только я. Летом все было наоборот, и тогда мне нравилось гораздо больше.

Уже поздно, и пора бы ехать домой: сейчас мы все равно не сможем ничего сделать. Таля по своему обыкновению куда-то запропастилась, но только я начинаю ее искать, как сестра вновь возникает, словно из-под земли.

— Вы так быстро ушли, что мне одной пришлось беседовать с медиками, — плохо скрывая недовольство, выкладывает она. — Между прочим, наш, — она мычит с разными интонациями, пытаясь подобрать нужное слово, — скажем так, гость покончил с собой.

— Мы знаем, — угрюмо отвечает Костя.

Сестра насупилась, как маленький ребенок.

— Зато я спросила, что это был за яд!

— И как это поможет?

— В дальнейшем можно будет вкалывать антидот, чтобы избежать подобных ситуаций, — с победным видом объявляет подруга. — Вряд ли Елисеев дает своим людям разные яды, — идея действительно хороша, и нам остается только от души поблагодарить Талю, которая единственная из нас троих додумалась до такого.

На следующий день мы, пропуская школу, с самого утра едем на внеплановое собрание. Если вполне логично предположить, что нападение на нас было совершено действительно по приказу Елисеева — больше просто некому — то причин может быть две. Наемник сказал, что они должны были что-то забрать, и на ум сразу приходят перстни, ведь оба были у нас с собой. Можно предположить, что хотели похитить кого-то из нас: вероятнее всего, меня, ведь именно я, по мнению Елисеева, должна что-то знать о таинственном кольце. Но последняя версия была притянута за уши: гораздо удобнее было бы перехватить меня в другом месте и в другое время.

— Если они знали о кольцах, значит, среди нас предатель, — утверждает дядя. Внутри что-то отчаянно борется с этой мыслью, и все мое существо отказывается верить. — Кому еще вы говорили о них?

Вот именно, что никому. Мы с Талей, Костей и Ником не в счет, за Димаса может поручиться каждый из нас — разве что Ник из вредности сделает это не сразу. Больше мы не рассказывали совершенно никому, кроме ювелира, но ведь это не мог быть он? Дедушка всецело доверял Яхонтовым, хотя Дементий Кириллович и впрямь показался мне до ужаса странным. Но почему-то сегодня, когда все подозрения были озвучены вслух, во мне растет уверенность, что кто-то, а старик не мог нас выдать, и в итоге я защищаю его больше, чем кто-либо еще.

— Скорее всего, нас просто выследили, — во мне еще не было такой уверенности, как сейчас. — Где гарантии, что за нами не наблюдают в школе? Да и второй за месяц визит к одному и тому же ювелиру тоже не выглядит случайным на фоне последних событий, — доказываю я. — Елисеев одержим поиском перстня, но вовсе не глуп, а его шпионская сеть — это и вовсе что-то невообразимое.

Меня ожидаемо поддерживают все, даже Леонид Викторович, и дяде тоже приходится согласиться, но вместе с этим он запрещает нам заниматься поисками перстня. В ответ я улыбаюсь, как уже привыкла, попутно думая о том, что не ему мне указывать. За ничтожно короткое время мы отыскали уже два кольца, и хоть они оказались лишь копиями, но сам-то дядя не нашел ничего, да и вряд ли сможет: мне кажется, что дедушка просто предназначал эту загадку не ему.

Когда собрание заканчивается, Таля спешит в особняк — сегодня ведь ее день — и просит меня забрать из офиса ее забытую косметичку. Мы едем вместе с Костей, но если мое дело занимает не больше минуты, то парню не разгрести все до вечера. Какое-то время я честно ему помогаю, попутно применяя полученные знания, но после наступления темноты мысли начинают постепенно путаться; понимая, что толку от меня мало, я выхожу в приемную: проветриться и выпить кофе.

— Должно быть, вам здесь скучно? — тут же интересуется Иннокентий. Пока я пытаюсь придумать вразумительный ответ, секретарь продолжает: — Вы можете подняться на два этажа выше, — с вежливой улыбкой предлагает он.

Нет, без кофе я точно рехнусь.

— Зачем?

— Думаю, вам там понравится, — слышен ответ. — Мне попросить ключи для вас?

Поколебавшись несколько секунд, я все же соглашаюсь:

— Да, пожалуйста, — в конце концов, вчера мы и правда были только внизу.

Когда в моих руках оказывается небольшая связка, я благодарю Иннокентия и уверяю его, что справлюсь сама: я не знаю, что находится на шестнадцатом этаже, но вряд ли там мне понадобится чья-то помощь. Я угадываю правильно: наверху точно такой же холл, как и на четырнадцатом, только обставлен он немного иначе. Кабинетов тоже пять — вчера я ошиблась с подсчетами — но табличек я вижу только четыре. Нахожу имя дедушки на первой же двери, а на следующей с замиранием сердца читаю: «Анастасия Львовна Снегирева».

Один из ключей действительно подходит, и я, нащупав выключатель, нахожу себя в просторной, но очень пыльной приемной. Отделка помещения одновременно величественная и немного мрачная, но может, это оттого, что сюда очень давно никто не заходил? Поковыряв в следующем замке всей связкой по очереди, я попадаю и в мамин кабинет: он тоже обставлен в темных и теплых тонах вроде бордового и коричневого, да и пыли здесь не меньше, но уже с порога чувствуется что-то до боли родное и знакомое.

Я очень стараюсь не чихать, когда подхожу к столу и к шкафам, но еще больше усилий нужно, чтобы определиться, куда заглянуть в первую очередь. В столе, помимо стопки старых ежедневников, лежит футляр с баснословно дорогой ручкой, пара папок с какими-то схемами и проектами — наверняка страшно интересными, но их я посмотрю потом, ведь в следующем ящике находятся разные мелочи, которые мама, по-видимому, любила: алая помада, настольное зеркальце, украшенное драгоценными камнями — неужели настоящими? — несколько дисков и даже коробочка с давно просроченными леденцами.

Там же беспорядочно лежат фотографии, местами выцветшие от времени, и я с удивлением узнаю на некоторых из них не только родителей, дедушку с бабушкой и дядю Игоря с тетей Леной, но и себя, Ника, затем нахожу Талю и Костю, да и его родителей тоже. Все фото сделаны в разные годы, и на последних из них вся наша большая семья в полном составе, еще с дедушкой, и мы с Ником и Костей в каком-то совсем незнакомом месте: надо же, а я и не задумывалась, что мы с ним общались в осознанном возрасте, а сам Костя тактично ни разу это не упоминал. Надо бы потом расспросить об этом снимке подробнее.

Рассматривая свадебные фото родителей, я уже не могу сдерживать слезы, а на карточках, где мы втроем, близка к окончательной истерике. Одна из фотографий подписана цитатой про счастье, про темные времена и про свет, и я могу трижды потерять память, но все равно не забуду, откуда эти слова. Метнувшись к книжному шкафу, тут же нахожу полное собрание «Гарри Поттера» и, не тратя времени на раздумья, достаю третью часть под названием «Узник Азкабана».

Я почти безошибочно открываю книгу на нужной странице и вчитываюсь в строки, постепенно погружаясь в целый рой разных мыслей, как из-под обложки вдруг выпадает конверт. Подняв его, я несколько раз провожу пальцами по плотной бумаге, такой приятной на ощупь, а затем замечаю подпись — еще одну цитату. Мама любила их не меньше, чем я, и где-то на задворках сознания мелькает мысль, что собрание книг появилось здесь не раньше, чем когда мы с родителями последний раз приезжали в Москву в две тысячи девятом: последняя, седьмая, часть, вышла всего пять лет назад, а сейчас преспокойно занимает свое место на полке. Неужели мама, как и дедушка, оставила в своих вещах загадки?

Я хочу и одновременно боюсь вскрывать конверт, но руки делают все сами, и вот я уже всматриваюсь в мамин почерк на сложенном в два раза бумажном листке.

«Джина, доченька,

Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых, а ты стала совсем взрослой. Если ты здесь, значит, приняла решение пойти по стопам своей семьи, и я безумно горжусь тобой: не знаю, застала ли я это событие, но могу точно сказать, что ты сделала выбор в пользу того, что правильно, а не того, что легко. Я надеюсь, что ты с самого детства помнишь все, что мы с папой тебе рассказывали и чему учили. Он здесь, рядом, и просит добавить, что ты не только красавица, но и настоящий боец. Ты умнее меня и сильнее папы, но тебе сейчас нелегко, верно? Я знаю, в нашем деле никогда не бывает легко, но к этому быстро привыкаешь.

Если папа жив, передавай ему привет, — хотя, впрочем, необязательно, ведь и для него я оставила письмо. Если же нет, то помни, что мы, твои родители, продолжаем жить в тебе, нашем продолжении, а кроме нас — дедушка и предки за многие века. Неважно, сколько тебе лет — пятнадцать или пятьдесят — ты все равно остаешься той, кто ты есть, и этого у тебя никому не отнять.

P.S. Теперь официально разрешаю тебе пользоваться моими вещами, но кабинет прошу оставить в том виде, в котором ты его нашла: в конце концов, у тебя есть и свой собственный.

Мы любим тебя,

твои мама и папа»

Вытирая слезы, я ярко чувствую, каким будет мой путь, и как никогда знаю, что делать дальше.

***

Декабрь начинается суматошно и очень по-сумасшедшему: наконец привозят всю мебель для особняка, в том числе и для спален, и теперь мы вместе проводим тут все свободное время. Даже дядя Игорь и Леонид Викторович иногда заезжают, чтобы помочь, да и тетя Кристина активно включается в дело. Жизненно необходимо успеть полностью закончить обустройство дома до Нового года, и мы снова не высыпаемся и еще несколько раз пропускаем школу, сместив приоритеты.

Я наконец-то начинаю чувствовать нас всех настоящей семьей, и все недоверие, что было, постепенно исчезает, оставляя место для новых воспоминаний и более крепких связей, чем простое родство. Я знаю, как легко рушится такая идиллия, а потому стараюсь сберечь ее, как только могу, и надеюсь, что мама успела испытать ту же теплоту, несмотря на все недомолвки и неприязни; если же нет, то искренне верю, что и она, и папа даже с того света чувствуют все это через меня.

Мы все-таки находим бумаги, утверждающие, что члены семьи, не имеющие доли в легальном бизнесе, имеют не намного меньше прав на остальной, и Таля со спокойной душой включается в дела. Дедушка почти не разделял чистый бизнес и криминал: может, в девяностые так у всех было, откуда мне знать — но теперь границы стали более четкими, вероятно, с дядиной подачи, а может, просто время не стоит на месте, и порядки стали другими. Формально за Талей все равно ничего нет, но на то ведь мы и семья. В офис мы больше не приезжаем, и не только потому, что у нас нет на это ни минуты: прямо сейчас наши с сестрой кабинеты, отведенные нам по дедушкиному проекту офиса, превращаются из голых помещений в уютные и удобные рабочие места.

За всей суетой я даже не замечаю, как приближается середина декабря, а вместе с ней — и мой день рождения. Вечером четырнадцатого я расставляю книги в библиотеке — между прочим, уже второй день подряд — и только тогда вспоминаю, что, наверное, семнадцатилетие надо как-то отметить. Интересно, как вообще проходили мои предыдущие дни рождения? Я совсем ничего не помню, впрочем, вполне ожидаемо, но думаю о тихом семейном ужине: возможно, в каком-нибудь ресторанчике, чтобы нам с бабушкой не пришлось ничего готовить.

Я собираюсь работать до победного — по моим расчетам, должна справиться где-то часов до двух — а после переночевать в особняке, но моим планам не суждено сбыться. В районе восьми вечера Таля настойчиво выпроваживает меня из библиотеки, и мы вместе отправляемся домой, где бабушка, как и всегда, уже заждалась. Костя и Ник, которые сегодня трудились вместе с нами, остаются, и нам приходится вызывать такси, хоть Таля их и не любит.

Следующий день начинается для меня не с выгула Бродяги, а с запаха лака для ногтей и душераздирающе громких воплей сестры. Я еще не успеваю проснуться, но даже сквозь сон слышу Талин голос и улыбаюсь: когда я только приехала в Москву, почти каждое утро начиналось именно так.

— Вставай, а то все самое интересное проспишь, — лениво потягиваясь и мыча что-то в ответ, я вдруг подпрыгиваю на кровати, когда меня прошибает мысль о том, что сегодня пятнадцатое декабря. — С днем рождения! — кричит сестра и бросается меня обнимать. Я с готовностью обнимаю ее в ответ, и, не удержав равновесие, мы неуклюже валимся на пол. Разлепив объятия и отдышавшись, Таля продолжает: — Там уже бабушка ждет, но я не выпущу тебя из комнаты, пока не отроешь мой подарок, — она протягивает мне внушительных размеров коробку.

Развязывая ленту, я натыкаюсь глазами на надписи сбоку коробки. Конечно, я понимаю только по-английски и по-русски, но, кажется, «Франция» и «Париж» на всех языках выглядят одинаково.

— Боже мой, платье, — я невольно ахаю, — оно ведь страшно дорогое, наверное, — то, что лежит в коробке, больше похоже на произведение искусства, и я даже прикоснуться к нему боюсь, не то что примерить. — Спасибо, — я улыбаюсь, наверное, совсем по-дурацки, но сегодня мне можно.

— Ручная работа, — Таля сияет, — но деньги — это, вроде бы, единственный аспект жизни, который для нас не проблема, разве не так?

Я не могу не согласиться, и только сейчас вспоминаю, что совсем забыла о хоть мало-мальской организации сегодняшнего дня.

— Черт, — я хлопаю себя по лбу, — совсем забыла вчера заказать столик в ресторане, — надеюсь, хоть где-нибудь в городе остались свободные места, но это маловероятно: сегодня суббота.

— Все под контролем, — сестра хлопает меня по плечу, — мы уже арендовали зал. Но ты пока этого не знаешь, — Таля прикладывает палец к губам. — Ребята меня съедят, если узнают, что я проболталась.

Когда мы наконец покидаем комнату и заходим в столовую, там оказывается не только бабушка, а добрая половина семьи. Вместо чашки с кофе с моей руке оказывается бокал шампанского, которое на поверку бодрит не меньше, и я принимаю кучу поздравлений: это только от самых близких, которые приехали сюда, а телефон я предусмотрительно оставила в комнате хотя бы до окончания праздничного завтрака.

Когда я торжественно задуваю свечи на торте — между прочим, из Костиной кондитерской — а дядя вручает мне восхитительные старинные малахитовые серьги и уезжает вместе с Леонидом Викторовичем, презентовавшим «Паркер» из лимитированной и еще не вышедшей в продажу коллекции, мы помогаем бабушке убрать со стола, попутно обсуждая планы на день.

— Сегодня никакой работы и никаких дел, — предупреждает Ник.

Не то чтобы мне очень сильно хотелось — все-таки до вечера мы собирались успеть на каток и в кино — но я соглашаюсь с братом, приняв самый серьезный вид. Мне не мешало бы переодеться во что-нибудь потеплее, вроде свитера, который к дню рождения для меня связала бабушка, и я тихонько прошмыгиваю в свою комнату: будет здорово еще и накраситься, благо, времени вагон: Таля вообще убежала мыть голову.

Как только я подхожу к зеркалу, то снова слышу щелчок и тихий шорох дерева о ковер и оборачиваюсь: на пороге стоит Костя. Он так давно не заходил ко мне в комнату через дверь, что ситуация сама по себе уже кажется необычной, и только потом я вспоминаю, что в кои-то веки у нас свободный день, когда мы вдвоем оказались дома не ночью.

— Хотел тебя поздравить, — парень улыбается, — держи, — он протягивает мне прямоугольный сверток, перевязанный золотой лентой.

— Откуда ты узнал, что я больше всего люблю, когда подарок запакован в бумагу? — его улыбка становится шире, и мне не остается ничего, кроме как с довольным видом разорвать шуршащую обертку: этот процесс доставлял мне особое наслаждение. — Боже, ты серьезно? Это же самое первое издание «Гарри Поттера»!

Я с визгом бросаюсь парню на шею, так, что он едва не валится с ног. Если забыть о том, что такая книга стоит бешеных денег, то ее все равно невероятно сложно достать: тираж был очень маленьким. То, что Костя потратил столько сил и времени — и где только он его выкроил? — на то, чтобы меня порадовать, заставляет мое сердце таять. Два дня подряд расставляя книги в библиотеке, я встречала много редких и даже древних изданий, но все они — ничто по сравнению с любимой историей о мальчике, который выжил, тем более, когда в обложку вложено письмо из Хогвартса и билет на «Хогвартс-экспресс», мечта любого фаната.

Мы решаем добраться до места назначения пешком, тем более, что и Ник, и Костя уже успели выпить и не могут вести машину. Как только мы сворачиваем с нашей улицы, я достаю пачку сигарет: с самого утра курить хотелось нещадно, а я еще не дошла до того уровня бессмертия, чтобы делать это при бабушке. Сразу же брат протягивает мне зажигалку от «Картье» в фирменной подарочной коробке.

— С днем рождения, — произносит Ник. — Бабушка убьет меня, если узнает, — бормочет он, а в ответ я смеюсь. На самом деле бабуля рано или поздно закопает нас всех за то, что мы от нее скрываем, но лучше пока что об этом не думать.

В центре нас уже ждет Димас, обещающий вручить подарок в более укромном месте. В общем-то, я вообще ничего не ждала и радовалась уже тому, что друг нашел время встретиться, но теперь было до жути интересно, что же он приготовил такое, что нельзя доставать на людях.

Это оказывается пистолет: небольшой черный «глок», внешне очень похожий на Костину «беретту», только меньше размером и легче почти в два раза — как раз то оружие, которое будет удобно лежать в моей небольшой руке. Дима вручает его тогда, когда мы снова заходим домой, чтобы переодеться для ресторана; тогда же к нам подъезжает и Тоха, который, только спрятавшись от бабушкиных глаз, протягивает мне нарядный пакет с черной кожей внутри.

— Тут портупея с кобурой, — объясняет он, и по их переглядываниям с Димой я понимаю, что ребята спланировали совместный подарок.

В пакете находится и пиво для Бродяги, который тоже не прочь отметить мой день рождения, а еще очень рад Тохе, которого не забыл, несмотря на прошедшее время. Пока друзья окружают пса любовью и заботой, мы с Талей спешно меняем наряды — разумеется, я надеваю платье, подаренное сестрой сегодня утром, — и делаем более подходящий по случаю вечерний макияж. В нас плещется уже где-то по бутылке шампанского, и сохранять трезвую голову становится сложнее и сложнее, но в семнадцать лет простительно все, наверное: главное только случайно не споткнуться на шпильках, я ведь так и не сдержала свое обещание по поводу каблуков.

В ресторане мы оказываемся одновременно с Люсей и Пашей. Таля объясняет, что здесь праздновать будем только молодежной компанией, и если честно, я этому рада: несмотря на то, что напряжение между мной и дядей Игорем ушло, рядом с ним мне все еще сложно не думать о делах и хитросплетениях семейных историй. Других сверстников, связанных с бизнесом, тоже нет, и это не может не радовать: сегодня здесь собрались только самые близкие.

Я честно стараюсь не пить много, но получается плохо, как и практически все, за что я берусь в последнее время. Успокаивает то, что вряд ли кто-то из ребят к концу вечера трезвее меня, и то, что бабушка, понадеявшись на самостоятельность внуков, ложится спать еще до нашего возвращения, потому что мы с Костей, забыв о конспирации, не перестаем целоваться даже в коридоре. Сегодня и Дима, и Люся с Пашей, и даже Тоха ночуют у нас, и я уже начинаю лихорадочно придумывать, куда всех положить — гостевая спальня всего одна — но ребята каким-то образом распределяются сами, а мы с Костей, не прерывая очередного поцелуя, вваливаемся в мою комнату.

Наверное, завтра утром, когда я протрезвею, то буду недоумевать, как вообще позволила себе выпустить половину вечера из-под контроля, но сегодня ведь можно? Я чувствую такую же легкость и свободу, как и тогда, в клубе, когда мы с Костей случайно встретились и не менее случайно признались во взаимных чувствах. Прежде, чем мы оказываемся на кровати, на задворках сознания мелькает мысль, что не зря мы позаботились о звукоизоляции в особняке, но хоть сейчас мы не там, сегодня не хочется ни о чем думать; остается только надеяться, что все в доме спят крепко.