На Юг

Что ж, мои дорогие товарищи, моя любовь, друзья. Через сколько мы прошли вместе, сколько свершений нам было уготовано, сколько дел и празднеств совершено и оттанцовано, сколько наших молитв услышано Богом за отпетых в часовне на севере наших умерших. Друзья, дорогие мои, я искренне всех вас люблю и дорожу каждым из вас. Вы можете это прочувствовать через всё, что было. Хахахах, ну вы сами всё знаете, дорогие мои.

Моя кукушка во время написания этой, пусть и не последней, главы своей жизни, но явно оливковой ветвью, будто на голове великого Цезаря, возвышается в своём величии и прикасается к самому важному. К ней. Путь тернист, и мы сами пророчим свою судьбу своими решениями и оттянутыми моментами, бранью и предубеждениями, хорошими поступками и сплошным кровопусканием греховных наших мыслей.

— Оууууу, мистер, вы совсем тут заблудились? Заблудились в моём маленьком мире, в моём лабиринте? Как же ваш новый светодиодный фонарик? Батарейка с зайчиками внутри села... Оу, как это плохо. А теперь... милый мой мистер... ладно, без сексизма, может, ты девочка... держи эту керосиновую лампу. Нет, её нельзя потереть, там нет стража в виде джина, и он не будет исполнять идиотские желания про деньги и вечную любовь. Их не будет.

Ах, любовь. Любовь — такое милое и забавное чувство. Именно оно позволяет жить всем персонажам. Французу, к примеру, его любовь к правдорубству, Освальду, да всем, Миле, небрежно ухаживающей за сенатором и так далее. Мне — безропотно выкладывающему полотно мозаики этого сюжета.

Освальд с Оделией быстро шли по заброшенным из-за маленького финансирования садам Герренхаузен. Когда-то милая и прекрасная герцогиня этих мест, Софи фон дер Пфальц, лично создавала прекрасные интерьеры зданий и планировку каждого маленького курса и лабиринта. После проигрыша в войне Пруссия оккупировала это чудесное место, и оно действительно впало в упадок. Голландский вкус герцогини пропитывал лёгкий, немного режущий лёгкие кислород. Туман зачаровывал и всасывал в себя все неровности, данные излишеством барокко, и будто скруглил лабиринты. Сверху, со всеми ветвями путей, сады были похожи на огромного паука размером 50 гектаров, обнимающего большую часть города.

— Кто сейчас управляет этим «чудесным местом»? — спросила Оделия у сенатора.

— Совет попечителей при комитете Ганноверской культуры, несколько пожилых женщин. После смерти последнего Пфальца никому не стало интересно вкладывать сюда деньги, и город не смог самостоятельно развивать и содержать это место. Тут работает от силы один сторож и садовник. Зачем им несколько попечителей, можешь не спрашивать, не знаю.

— Было бы чудесно переместить сюда что-то, какую-то административную единицу общества и развить это. Поистине хорошее, но мрачное место, господин сенатор.

— Ускорься, Оделия. Мила должна быть где-то тут... я чувствую это... я знаю, — проговорил сенатор, продвигаясь дальше по лабиринту.

Цокот сверчков нагонял одиночества походки двух людей, шагающих по садам. Звуки далеко проезжающих карет по объездной дороге иногда перебивали тишину. Оделия всё шла и думала: «Как одному человеку удаётся сделать столько зла и главное — зачем?» Зачем творится зло? Ради потребности его творить, ради власти, ради чувства собственного достоинства и банального доминирования над жертвой. Одна из этих причин становится причиной для совершения самых страшных деяний человеческого алчного и эгоистичного существования. Сам дьявол кладёт нам в руки адский клинок, и под лай цербера мы пускаемся в кровавый пляс вокруг собственных иллюзий, иногда совершенно беспричинно. Но хочется задать вам более важный вопрос: все мы люди, и нам суждено было в детстве читать или хотя бы слушать напутствия Библии, у многих из нас стоят иконы, и мы довольно религиозны, когда нам беда сносит голову. Но что если дьявол вкладывает нам плохие поступки в сущность нашей природы? Кто-то хочет искушения, и кто-то хочет искушать. Сам Бог через своего светловласого сына, самого любимого по подобию и власти своему, предлагает нам выбор, какого реверса этой жизненной монеты придерживаться.

Каждый делает свой абсолютный выбор. И этот, я опять вам скажу, просто неимоверно тотальный и абсолютный выбор просто меняет нашу душу или то, что лежит, проживает камнем в нашем огненном сердце. Мы подобие самого лучшего из всего худшего нашей жизни, и мы сами проповедуем себе всё, что нам учтиво и порочно во всех наших мыслях и мелких деяниях.

Возможно, похожие мысли промелькнули в голове Оделии: а что если это не психопат, не просто насильник, который хочет крови и кровавого секса в ночной печали под звуки сверчков и нежный туман? А что если этот человек действительно где-то важен, кому-то проповедует и является примером для подражания для сотен людей? А что если вся та мразь и нечисть, что творит убийство за убийством, просто такой же порядочный человек?

Мысли Оделии в очередной раз мутнели. Но их перебил очередной поворот и вид прекрасного, неработающего с 1870 года фонтана. Освальд и Оделия замолкли. Даже мысли их замолкли. На краю фонтана, опираясь головой об ограду, лежало растерзанное тело Милы.

Она была всё так же красива. Длинные волосы раскидывались большим одеялом под её телом, глаза были открыты и смотрели на ночное звёздное небо. Её руки... мне сложно писать это... её руки лежали как у Христа, пытающегося обнять нас. Не сопротивляясь Понтию Пилату, она умерла... была задушена и удавлена грешным человеком.

— Нет, нет, нет, этого просто не может быть, — сказал Освальд, упав на колени и быстро пополз в сторону бездыханного тела любимой.

Сенатор взял её лицо в руки:

— Ты такая красивая, такая красивая, любовь моя, улыбнись... прошу, не оставляй меня, останься, я должен был... я должен был уйти первым...

— Кхе, кхе, — вышел Француз из тумана. — Еле тебя нашёл, герр сенатор... Оу, твою императорскую задницу, её всё-таки убили твои приключения... Кажется, кукушка совсем дала сбой, — промолвил Француз, опершись о другую сторону фонтана, разглядывая Освальда и четкость его эмоций.

— Мне не до твоих непониманий, — прокричал Освальд и швырнул в него карманные часы, оторвав цепочку напрочь от жилета.

Оделия наблюдала ужасную картину: как любящий человек потерял любимую и, разрываясь из-за этого, рвал и метал всё на свете. Она подошла к телу Милы и посмотрела на синие трупные следы от рук на шее.

— Она совсем не сопротивлялась... — в двух шагах от неё лежала пара перчаток из оленины. Тут она оторопела. И, кажется, как и вы, дорогие читатели, всё поняла.

— Освальд, тише... — сказала Оделия, доставая пистолет из-под дамского пиджака.

Освальд посмотрел на неё стеклянными глазами и:

— Нет, это не мог быть я, я ведь на работе, куча встреч, я не любил, я не мог, — сказал Освальд.

— Да, это ты. Хватит быть мямлей, признай свои грехи перед обществом и получишь отличную путёвку на плаху и в ад, — сказал Француз, подкуривая сигарету.

— Тогда ты пойдёшь со мной по этой путёвке, — ответил ему Освальд.

— Освальд... а с кем ты сейчас говоришь? — спросила Оделия, направив пистолет на сенатора.

— Твою мать, твою мать, твою мать, — сенатор забился в землю как гвоздь и начал вырывать локоны волос до крови из своей головы, перемешивая их с травой на газоне, периодически делая перекаты с места на место.

Вот почему он с Французом всегда говорили наедине.

— Я лишь маленькое эго твоей правильности, я предупреждал тебя, а ты не понял мои толстые круассановые намёки, теперь будем жариться, — сказал Француз, развернувшись.

Освальд испуганно посмотрел на тело, на тело своей милой и любимой женщины... Оделия подошла совсем вплотную.

— Нам пора, Освальд, уже светает. Пошли.

— Нет, — промолвил Освальд.

Резкий удар по пистолету. ПУФФФ.... Дзззз — звон и тишина прервали диалог в голове и в саду. Освальд ударил Оделию по руке, отбив в сторону пистолет. Но выстрел успел снести сенатору клиновидную кость с правым глазом. Удар... удар... удар... Животное нельзя остановить, даже на пороге смерти. Оглушённый выстрелом сенатор несколько раз ударил Оделию по голове и втоптал в землю сада, разбив затылок так, что мозг начал вытекать и пузыриться. Глаза Оделии замерли в тихом ужасе.

Освальд встал, вернулся к Миле:

— Прости, родная, мне пора. Береги себя, мы вскоре встретимся.

— Это всё было неправдой? — спросил он у Француза.

— Я умываю руки и надеюсь докурить. — ответил Француз, уйдя в туманы сада.

Освальд начал бежать, бежать от самого себя, от всей человеческой природы и своих личностей. Он бежал долго трусцой, уходя от выходов из лабиринта, ища лишь тупик, который добьёт его. Он пришёл к пожару, где горели старые поленья, освещая территорию вокруг и грея старого охранника садов. Он вбежал в огонь как минотавр в тело человеческое, желая лишь смерти и покоя, ведь все самое ужастное было внутри.

«18 июля 1923 года, ожоговое отделение, палата номер 6 главной административной больницы Нижней Силезии. Я, доктор Грета-Виктория, сообщаю о смерти своего пациента № 414 от естественных причин, полученных от травм 20-летней давности. Хоронить будем на территории больницы, возле часовни.»