Библиотека.
Кан Сэхён любила тишину — не как отсутствие звука, не как пустоту, которую можно заполнить чем-то важным, а как цельное, самостоятельное состояние мира, в котором не было нужды ни в объяснениях, ни в оправданиях, ни в том, чтобы постоянно притворяться, будто ты слушаешь, будто ты понимаешь, будто тебе интересно, хотя на самом деле все эти звуки проходят сквозь тебя, как вода сквозь пальцы, не оставляя ни смысла, ни следа.
Каждое утро начиналось одинаково: в комнате ещё лежал мягкий полумрак, и воздух был прохладным и неподвижным, а она уже сидела на кровати, босыми ступнями касаясь пола, и первой её мыслью было — «не надевать». Аппарат лежал на прикроватной тумбочке, крошечный и беспомощный, с крошечной прозрачной загогулиной, которую следовало вставить в ухо, чтобы снова подключиться к шумному, навязчивому, беспокойному миру. Но в эти утренние минуты Сэхён оставалась в своей тишине, почти святой по своей сути, словно вырезанной из чего-то древнего и незыблемого — как из глубин морского дна, где время замирает, и даже собственное дыхание кажется чужим.
Иногда она просто сидела с закрытыми глазами, слушая не звуки, а внутреннюю тишину — ту, что оставалась с ней с семи лет, с того самого дня, когда отец отвёз её на загородную трассу, чтобы покататься на новой машине, и ничто не предвещало беды, пока яркий свет не ослепил их на повороте, и время не остановилось, расколовшись на две половины — до и после. После — был шум. Сначала — оглушительный. Потом — никакой. Ни криков, ни сирен, ни плача матери, ни врачей, которые что-то говорили ей, прижимая к лицу кислородную маску. А потом — было вот это. Постоянное, глухое «ничего». Тишина, в которой нельзя утонуть, потому что ты уже стал частью воды.
Сэхён умела говорить. Её голос был чуть глуховат, медленный, с ровной, безэмоциональной интонацией — будто слова она проговаривала не для того, чтобы выразить себя, а просто потому, что так нужно, как нужно зашнуровывать ботинки или ставить подпись внизу анкеты. Она могла сказать «здравствуйте», «я забыла тетрадь», «можно выйти?» — но не потому, что хотела говорить, а потому что от неё этого ждали.
Говорить ей было противно. Не из-за страха, а из-за воспоминаний. Слова в её прошлом всегда означали боль: одноклассники, которые передразнивали её шепелявость, учителя, у которых во взгляде смешивалась жалость и раздражение, прохожие, которые слишком громко спрашивали у матери — «а что с ней?» — думая, что если говорить громче, она вдруг услышит.
В школе Сэхён больше всего чувствовала себя чужой. Там царствовал язык — быстрый, шумный, непоседливый, похожий на мячик, который кидают из рук в руки, не замечая тех, кто не играет. Там не было пространства для молчания, не было мест, где можно просто быть.
Класс гудел даже в тишине: листы шуршали, стулья скрипели, кто-то кашлял, кто-то что-то спрашивал. Аппарат усиливал каждый из этих звуков до боли — до того самого звенящего шума, от которого кружилась голова и хотелось выть.
Она редко надевала аппарат полностью. Чаще — только на одно ухо. Иногда — выключала, делая вид, что просто задумалась. Смотрела на губы учителей и угадывала по выражению лица, насколько это важно. Писала конспекты на автомате, вглядываясь в строчки, будто в незнакомые шифры. В классах, в которых все говорили, никто по-настоящему не слышал — ни друг друга, ни её. Их мир был построен на звуке. Её — на взгляде и на наблюдении. На чтении лиц, как книг, и угадывании пауз между словами.
Иногда Сэхён казалось, что она живёт в аквариуме. Она внутри — в густой, вязкой воде тишины, через которую видно, как движутся другие: они открывают рты, смеются, что-то шепчут, сплетничают, ругаются, хлопают дверями, перебрасываются записками. Всё это кажется далёким и одновременно каким-то театральным — как будто она зритель в спектакле, где не раздаётся ни звука.
Сэхён привыкла. Она знала расписание, как часы, и умела предугадывать, когда будет достаточно просто присутствовать, и когда от неё будут чего-то ждать. Она не стремилась стать «нормальной» — потому что слишком хорошо помнила, как «нормальность» кусается, когда ты к ней приближаешься. Лучше быть в стороне. Лучше в тишине.
Она одевалась медленно — не потому, что лениво тянула время, а потому что каждая утренняя деталь будто возвращала её обратно в тело, в реальность, которую она долго оттягивала, откладывала, пока могла оставаться в любимом, безмолвном коконе.
Тёплый свитер — поверх белой рубашки, неидеально выглаженной, но всё ещё пахнущей подсолнухами, потому что мама всегда добавляла каплю дешёвого кондиционера. Чёрная юбка, гольфы — один чуть сползал, но Сэхён не стала поправлять. С этими глупыми, неуловимыми мелочами и начиналась её защита — простые, знакомые действия, которые можно повторять как заклинание, как ритуал, который не остановит бурю, но поможет дойти до школы не развалившись на куски.
Аппарат всё ещё лежал на тумбочке. Она взяла его — нерешительно, будто в руке оказалась не техника, а что-то живое и хрупкое, чужое. Сначала правое ухо — щелчок, мягкий, почти неощутимый, но ощутимый ей, как будто в мозгу зажглась лампочка. Потом — левое. Шум вполз в голову резко, как будто мир проснулся и закричал. Шорох пальто, шарканье собственных носков по полу, скрип двери в ванной — всё это налетело разом, и Сэхён на мгновение зажмурилась.
Иногда она думала, что носить аппарат — это как включать телевизор в пустой комнате, где ты всё равно не можешь понять, что говорят ведущие. Шум есть — смысла нет. Но если не носить — всё усложняется. Учителя раздражаются. Мама волнуется. Люди смотрят с жалостью или хуже — с превосходством, как будто не слышать значит быть ниже. Как будто глухота — это слабость, которую нужно спрятать.
На кухне — привычный завтрак: рис, яйцо, немного кимчи. Мама оставила записку на холодильнике, как всегда. Она писала аккуратными, круглыми буквами:
«Сегодня холодно. Надень шарф. Возвращайся сразу после школы.»
Сэхён кивнула, хотя никто её не видел, и машинально стянула с вешалки тот самый серый шарф, который кололся на шее, но согревал. За окнами ещё было полутемно — солнце лениво проклёвывалось сквозь облака, и воздух дрожал от раннего холода. Осень в этом районе всегда приходила внезапно.
На перекрёстке, где треснул старый бордюр и кусты сирени давно высохли, её уже ждала Джису — как всегда, опираясь на один из столбов, в своей короткой куртке, с растрёпанной челкой и неизменной широкой улыбкой, от которой становилось легче дышать.
Джису махнула ей, и Сэхён в ответ чуть кивнула, чувствуя, как сердце на секунду отпускает грудную клетку. Только с ней — с этой громкой, живой девчонкой с острыми локтями и шнурками, которые вечно развязывались, — она чувствовала себя не инородной частью мира, а кем-то, кого действительно видят.
— Доброе утро! — сказала Джису, громко, чётко, чуть замедлив слова, как всегда делала, когда знала, что Сэхён надела аппарат. Потом, не дожидаясь ответа, вытянула пальцы в знакомом жесте. Легкий мах рукой, соедом раскрытой ладонью мягко провела от груди наружу, чуть приподнимая брови.
Привет. Ты в порядке?
Сэхён кивнула и показала в ответ: Устала.
Жест получился неточным — пальцы дрогнули, словно руки тоже не выспались. Она едва заметно повела плечами вниз, будто сбрасывая с них тяжесть. На лице не было ни улыбки, ни раздражения — только тихая, тянущаяся изнутри усталость, которую не скрыть.
Джису медленно кивнула, а после они пошли. Шли рядом, прямо как в детстве. Когда-то Джису принесла в школу тонкую книжку «Жестовый язык для начинающих» и торжественно объявила, что выучит всё, всё до последнего слова, чтобы они могли говорить даже тогда, когда Сэхён не хочет слушать. На деле, Джису выучила, может, два десятка жестов, но и их хватало. Они создали свою систему — из настоящих знаков, выдуманных движений, мимики и быстрых взглядов, в которых читалось больше, чем в любом разговоре.
Порой, когда умений Джису не хватало, она записывала свои мысли в блокнот Сэхён, который она всегда с собой таскала. Реже — в заметки на телефоне.
Школа перед ними росла впереди, как замок, построенный из кирпича, стекла и шума. Чем ближе они подходили, тем громче становилось всё: крики мальчишек у ворот, хлопанье дверей, кто-то смеётся, кто-то спорит, кто-то глотает слова, как таблетки. И с каждым шагом Сэхён чувствовала, как внутри неё начинает дрожать нечто крошечное и живое, как будто сердце — это не мышца, а птица, случайно оказавшаяся в коробке, из которой не выбраться.
Джису бросила взгляд на неё, нащупала пальцами локоть — лёгкое, дружеское касание, как якорь.
— Ты справишься, как и всегда.
Она говорила тише, чем стоило, но даже это Сэхён услышала отчетливо.
В классе, пока остальные суетились, сбрасывали рюкзаки, обменивались дурацкими мемами и списанными домашками, она заняла своё место у окна — как всегда.
Аппарат был включён, но почти не помогал: голоса смешивались в гул, как в плохо настроенном радиоприёмнике. Иногда слова прорывались, но чаще — просто гудели. Учитель вошёл, хлопнул по столу — привычный сигнал. Началось.
Урок тянулся вязко, как жвачка на подошве. Учитель по литературе, высокий и всегда в слегка застиранной рубашке, говорил много и быстро, будто боялся, что не успеет рассказать всё до конца жизни. Его губы двигались, а Сэхён, щурясь, ловила ритм, привычно читая их — как партитуру, в которой она не слышит звуков, но знает, где пауза. Иногда он смотрел на неё — и тогда она кивала, просто чтобы от него отстали. Он думал, что она слушает. Она делала вид, что слушает. Так было проще для всех.
А внутри снова дрожала та самая птица — тихо, почти незаметно, но отчаянно. Школа была местом, где все говорили, но никто не слышал. И сегодня, как и вчера, как и неделю назад, она пыталась не задохнуться в этом шуме.
***
После последнего звонка, который она всё равно не услышала, коридоры школы превращались в бурный поток, рассыпающийся по этажам и выходам, и Сэхён, как всегда, не спешила плыть по течению.
Она задержалась в классе чуть дольше остальных — будто надеялась, что если останется на месте, день завершится сам по себе, без её участия, без нужды снова включаться в эту громкую, чужую реальность.
Когда всё стихло, и шумные шаги растворились вдалеке, она медленно поднялась, перекинула рюкзак на одно плечо и вышла в коридор, на ходу отключив левый аппарат — чтобы снизить хотя бы половину давления. Правый она оставила активным: безопасность, в конце концов, важнее комфорта.
Джису ушла вместе с Джиу и Джуном, перед этим несколько раз извинившись. Кажется, она успела хорошенько подружиться с ними. Кан была лишь рада за свою подругу. Ей стоило найти друзей. Более нормальных друзей.
С тех пор как Сэхён нашла уголок в школьной библиотеке, где никто не шумел, не дергал за плечо, не задавал ненужных вопросов, она почти каждый день оставалась после уроков там. Место было укрытое, чуть в тени, между секцией исторических справочников и рядом пыльных томов по физике, которые никто не читал. Иногда она делала вид, что читает, хотя в основном просто сидела, прокручивая в голове дневные сцены — как перемотку плёнки. Это её способ обрабатывать день: в тишине, среди страниц, где слова всегда понятны, потому что не требуют слуха, только внимания.
Хануль тоже бывал там. Часто, но не каждый день. Он приходил, садился за третий стол от окна, ставил рюкзак на пол, вытаскивал тетрадь и читал — не так, как читают отличники, сосредоточенные и с тайным напряжением, а как будто искал в тексте не ответ, а способ спрятаться.
Сэхён заметила его с первого же раза и каждый следующий раз тоже. Было в нём что-то странное, но не в смысле пугающее или отталкивающее — скорее то, что притягивало внимание и не отпускало. Плечи, чуть сдвинутые вперёд, будто он привык ожидать удара. Взгляд, который редко встречался с чужим, но если и встречался — то задерживался чуть дольше, чем принято. Движения — экономные, точные, словно он учился не привлекать внимания, и при этом всё равно почему-то не мог его избежать.
Они ни разу не говорили. Возможно, пару раз обменялись словами, но не более. Пи Хануль просто был, как часть пространства библиотеки — как стул у окна, как стеллаж с пожелтевшими страницами. Иногда он кидал на неё взгляд — не прямо, не пристально, а так, как смотрят случайно: через книгу, через стекло очков, в отражении. Но это всегда было достаточно, чтобы у Сэхён сердце сжалось от слишком яркого, слишком живого ощущения: её кто-то увидел.
В этот день она села на своё место раньше него. Разложила тетради, открыла чистую страницу, но едва ли вчитывалась. Мир гудел где-то снаружи: кто-то бегал по коридору, хихикал за стеклянной дверью. Здесь же было по-другому — здесь воздух не давил. Она расслабилась, впервые за весь день, когда услышала тихий — но всё же различимый — скрип стула рядом.
Хануль сел за её стол, не глядя на Сэхён. Не достал учебников, ничего не сказал. Просто сел, положил локти на столешницу и уставился в одну точку. Было что-то странное в его лице сегодня — напряжённость, не спрятанная за обычной маской безразличия. Она отвернулась. Не хотелось разглядывать.
Прошло минут десять. Или, может, пятнадцать. Время здесь тянулось иначе — медленно, почти мягко. Она как раз собиралась перелистнуть страницу, когда на её тетрадь что-то упало.
Листок.
Маленький, сложенный вчетверо, с заметными сгибами. Сэхён замерла. Никто, кроме Джису, никогда не передавал ей записок. Никто не пытался с ней так общаться — не напрямую.
Рядом — лёгкий, но чёткий жест. Хануль не смотрел на неё, но чуть отодвинул локоть, показывая, что это — от него. Ни улыбки, ни мимики. Только факт: записка лежит, ты можешь её прочитать. Или не читать. Решай сама.
Сэхён медленно развернула бумажку, пальцами чувствуя шероховатость складок, как будто прикосновение поможет ей понять, стоит ли открывать.
Там, аккуратным, ровным почерком было написано:
«Ты можешь объяснить тему про Бессознательное? Я вообще ничего не понял.»
Всё. Без приветствия. Без подписи. Без смайликов, без фальшивой вежливости.
Сэхён уставилась в слова, как будто они были каким-то кодом. Но в каком-то смысле они и были, потому что это не просто вопрос. Это — контакт. Не вежливый, не обязательный. Простой, прямой, почти грубый, но слишком настоящий.
Сэхён достала ручку, прикусив губу. Писать или нет? Объяснять или сделать вид, что не поняла? Может, он передал не ей? Хотя... нет. Конечно — ей. Других здесь не было. Только они.
Она написала:
«Тема про бессознательное — это по Юнгу. У каждого человека есть часть, которую он не осознаёт. Типа как тень. Хочешь — покажу на примерах?»
Медленно сложила листок обратно. Отодвинула его к краю стола. И снова — тишина. Внутри всё дрожало, но снаружи она была каменной.
Хануль взял записку. Развернув, прочитал её содержимое. Мгновение — и его губы чуть дрогнули. Почти улыбка. Почти. А потом он кивнул — медленно, будто это не просто согласие, а нечто большее. Что-то, что нельзя сказать слух.
И тогда Сэхён впервые поняла: он её услышал. Не через аппарат. Не через голос, а по-настоящему.
___
Глава вышла слегка скучноватой, но, обещаю, что дальше больше. Как вам начало?