18
Мирон никогда не говорил, какого цвета памятник установить ему после смерти - вечно требовал себе деревянный крест, перевязанный плохой веревкой, чтобы, в конечном итоге, он распался. Мирон никогда не говорил о своей смерти, как о чем-то ужасном или неизбежным - ему как-то было плевать на это. Мирон никогда не говорил, что прекрасно понимает: он умрет, очень скоро умрет, и никто не сможет с этим ничего сделать. Зря Кира попросила вернуть ее в Лондон, зря захотела увидеть его могилу, которая отличалось от всех на кладбище в обратную сторону: обычный железный крест, имя, две даты и цветы.
- Ты обещал, что пропустишь меня на тот свет, - прошептала девушка, положив на холодную сырую землю две алые хризантемы. - Ты ведь джентльмен, Мирон. Почему ты меня не пропустил?
Он всегда открывал перед ней двери, позволял пройти вперед - сейчас так не вышло, по крайней мере, агент была в этом уверена, сжимая тоненькими пальчиками холодное кладбищенское железо. Переломайте ей все кости, вырвите сердце, бросьте к голодным крысам - только не говорите, что Федорова больше нет, что никто и никогда не будет кататься по пешеходным дорожкам на машине, потому что у него дело, блять, государственной важности, что не будет кофе по утрам и вздохов Адамсон - просто закройте рот и наблюдайте, как на ваших глазах умирает человек. Ничего не делайте, нельзя, запрещено законом.
- Ты отучил меня плакать, но теперь заставляешь это делать, - прошептала Ломоносова. - Зачем, Мирон? Зачем...
За её спиной стоял Ваня, который услышал от Диза в аэропорту короткую фразу: "Она просила ее пристрелить" - и сразу все понял: русоволосая просто без него не выживет, не сможет существовать с фактом, что его нет. Мирон действительно был на волосок от смерти: мучительно умирал в своей подвальной квартире на окраине Кенниг тауна, глядя на обшарпанные и заплесневелые стены. На карточке, блять, миллионы, в аэропорту стоит личный самолет, в океане тонет остров, в гараже ждут своего часа шикарные машины, а он мучается в бреду от потери крови в каком-то подвале. Хотя, именно так выглядит внутренний мир Федорова: темно, сыро, повсюду пыль и странные пятна, в комнате, если это можно так назвать, стоит диван с пружиной, которая очень давит в спину - где-то в этом ужасном параде обычной жизни низов валялась, именно валялась, мужская потрепанная фигура. Ну, что, все наигрались с этой моделькой? Каждый втыкнул свою иголку в куклу вуду? Уже можно отправлять его на свалку?
- Приснись, - всхлипнула она. - Умоляю, хотя бы приснись.
А Федоров чувствует, что где-то на кладбище разрывается чужое сердце, на холодную землю падают самые дорогие и ненавистные слезы - он бы вскочил с дивана, натянул на голову капюшон и поехал бы к ней - не мог: непобедимого агента 1703, наконец-то, удалось практически уничтожить. Алкоголь, наркотики, которые так плотно вошли в его жизнь за это время, начали блокировать любые инстинкты самосохранения, холенный разум и возможность мыслить гибко, а не выполнять все действия на автомате. Это его и погубило, по сути: ножевые ранения, но не смертельные. Да, ребята знали, куда бить, чтобы он мучался долго.
- Кира, - проговорил Ваня, подойдя к девушке, которая обнимала холодное железо, цепляясь пальчиками за резьбу на нем, - Я должен отвезти тебя в одно место, но пообещай мне, что ты не сбежишь.
- Обещаю, - выдохнула она, отпустив крест. - Поехали.
Есть красивая грусть, безупречно отыгранная актерами в кино, а есть - неэстетичная, некрасивая, когда с глаз плачущей смывается тушь, растекаясь по щекам черными полосами, краснеют глаза, дрожат покусанные губы, а лицо то и дело искривляется во что-то непонятное и странное. Красивой печали место в реальности нет: здесь слишком больно держать в себе эмоции и вечно играть роль.
- Почему мы приехали в Кенниг таун, а у тебя на заднем сидении приборы, которыми нас с Мироном когда-то латали? - спросила Ломоносова, глядя в окно.
- Потому что твоя любовь жива, - произнес Евстигнеев, останавливая машину. - Сейчас сама все увидишь. Подвальный этаж.
Она неуверенно вышла из авто, тихо прикрыв дверцу, и, спустившись в одну-единственную квартиру, если это называлось так, застыла на пороге. Среди плесени, ржавых труб, сырости и паутины лежал тот, кто выебал весь своим оскал, кто нагнул руководство секретной службой и он... Умирал. Просто так, валяясь, как грязная и ненужная вещь на диване, что-то бормоча себе нос - с татуированых побледневших пальцев на пол капала кровь.
- Евстигнеев, - послышалось с дивана, - Я ведь просил дать мне возможность сдохнуть...
- Мирон, - прошептала Кира, подбежав к нему. - Мирон, пожалуйста, я тебя прошу, не закрывай глаза.
Рудбой молча поставил рядом с ней аппараты, кивнув мол можешь начинать, потом дашь ему пизды. Мужчина с огромным усилием повернул голову в её сторону, улыбнувшись и надеясь, что это галлюцинации перед смертью. Девушка была такой светлой на фоне серых стен, такой теплой среди вечного холода подвального помещения, такой родной и недосягаемой.
- Ты в LA, - одними губами проговорил Федоров, закрывая глаза, - Ты жива, у тебя новая жизнь. Я люблю тебя и всегда любил...
Ломоносова почти закончила процесс восстановления тканей, когда поняла: это были его последние слова - у него остановилось сердце. Она, конечно, знала, как действовать в таких случаях, но просто вдумайтесь в сам факт: человек умер. Будучи всю жизнь на вершине, распрощался с ней на социальном дне, непобедимого убили простые ранения, умного уничтожила глупость.
- Пожалуйста, вернись, - прошептала Кира, нажав на какой-то прибор, сама того не заметив, - Я не выживу без тебя... Пожалуйста, Мирон.
Ваня стоял в углу и молчал: он не пытался оттащить ее от тела, не пытался как-то успокоить, не пытался объяснить себе такой поворот событий. Девушка плакала на груди у мужчина, дрожа и тихо всхлипывая.
- Не плачь, - хрипло произнес Федоров, положив ей руку на спину. - Я здесь.
- Ты... ты... - сказала Ломоносова, подняв на него своими заплаканные глаза. - Я тебя ненавижу.
- Есть за что, - кивнул он. - Есть за что.